И человек, живой человек - самое гордое существо на свете, - который ещё недавно мечтал о будущем, учился, увлекался литературой, искусством, любил, - лежал вот на этой скамейке, охваченный железными обручами, - и какой-нибудь кособокий немецкий инвалид, выбракованный всеми военными комиссиями, сёк его при помощи этой машины. Чудо фашистской техники! А? Ну, а когда кто-нибудь поднимал протест или истощался на работах настолько, что не мог уже ходить, он попадал в «чёрный поезд», дважды в месяц курсировавший между этим городком и знаменитым Освенцимом. Там его сжигали в печах Биркенау, как ненужный промышленный отход, из которого ничего полезного нельзя уже было выжать для «великой Германии». Может, не верите? Спросите у моего квартирохозяина пана Казимира. Он здешний инженер и при немцах по принуждению тоже работал инженером. Он сам дважды полежал на этой вот скамье и получил первый раз десять, а второй раз пятнадцать ударов за снисходительное отношение к рабочим и чуть было даже не угодил в биркенауский камин, от которого его спасли вот те двое наших сограждан, портреты которых висят в гостиной в компании чопорных предков.
Короче говоря, всей этой системой фашисты стремились выбить из людей всё человеческое: гордость, честь, солидарность, подавить в них сознание, уничтожить волю и превратить человека даже не в животное, нет, - лошадь, вон, защищаясь, может лягнуть, бык бодается, - а в живую дешёвую машину, которая срабатывалась до полной амортизации, а потом отвозилась на свалку, то есть в Освенцим. И самое страшное было в том, что они уже кое-чего достигли. Да, да, да! Страх смерти заставлял людей молчать, покоряться, работать. В них постепенно притуплялось чувство протеста, слабела воля, сила сопротивления. Да, да, да! Не у всех, конечно, но у многих, очень у многих.
Так было тут, в этом заповеднике «нового порядка», до самой весны прошлого года, пока сюда совершенно случайно и совсем разными путями не попали два человека, эти - как их тут до сих пор с трогательным упорством называют на местный манер - пан Анджий Тюхин и пан Теодор Телеев, а проще говоря: штурман сбитого советского бомбардировщика дальнего действия Андрей Пантюхин и рабочий-нефтяник из Грозного Фёдор Пантелеев, привезённый сюда в качестве военнопленного.
Я вижу, вы улыбаетесь, - действительно смешно, что этих ребят до сих пор зовут здесь на польский манер, но в этом, мне кажется, особая форма признания их заслуг, однако об этом потом. Послушайте раньше, что здесь они натворили.
Андрей Пантюхин появился тут первым. Отыскала его эта самая панна Марыся, с которой вы познакомились. Это вышло как раз после того, как отец её пан Казимир, пожилой, очень почтенный человек, вторично попал на порольную машину да после этого и слёг при смерти. И вот панна Марыся под вечер пошла в деревню Кросненку - это тут недалеко, километров семь севернее города, уже в горах, - пошла за врачом. Врач этот, старый друг их дома, чтобы избавиться от немецкой мобилизации, работал у брата на хуторе за батрака. И вот идёт эта самая панночка, и там, где дорога начинает забирать в горы, вдруг слышит словно бы стон. Да, да, да, стон.
Что такое? Девушка не робкого десятка. Свернула с дороги, видит - на дереве погашенный парашют белеет, а под деревом человеческий силуэт. Человек стонет, но не шевелится. Должно быть, без сознания. Пригляделась, комбинезон, шлем, значит - лётчик. Наклонилась, приподняла его, повернула. Он пришёл в себя - и за пистолет: «Назад, застрелю!» Ну, языки русский и польский похожи. Они друг друга быстро поняли. Да, да, да. Она его осмотрела, видит - плохо дело, нога сломана и рука повреждена. Как быть? Нести в город? Она бы понесла, девушка храбрая, но нельзя. Везде полно немцев, через день обыск. На хутор, к другу-врачу, тоже нельзя. В то время тут, в этих местах, какая-то немецкая дивизия, разбитая под Воронежем, переформировывалась. Все деревни забиты были. Ну, он сам ей мысль и подал: спрячьте меня тут в кустах меж скал, дело, дескать, к лету, перележу, пока перелом не срастётся.
Так и сделали. Сожгла панночка парашют, за врачом за своим сбегала, перевязали они его, перелом в лубки. Всё честь-честью. И стали они ему по очереди - то она из города, то врач со своего хутора - еду носить. Ну, день живёт наш лётчик, два живёт, неделю, а парень, видно, башковитый, острого ума, язык быстро освоил. Ну, и пока его кормят да перевязывают, разговоры ведёт: «Как живёте, что немцы?» Ну, ему и рассказывают про этот самый про «новый порядок», про гуммы, про порольные машины, про дымы Биркенау, что пахнут человеческим мясом. Он и вскипел: «Да какого ж вы дьявола терпите!» Марыся ему: «А что сделаешь, если за ослушание в биркенауский камин возят?» Он ей: «Лучше умереть, сражаясь, чем так-то вот превращаться в рабочий скот». Слово за слово, разошёлся парень. «Иль в Польше, - кричит, - смелые люди перевелись?» Она ему: «Смелых-то всех в Освенцим позабрали, лучших борцов, всех, кто в местном филиале партии Роботничей состоял, всех гестапо повыловило, дымы-то вон над Биркенау день и ночь стоят». А он ей: «Пока всех не сожгли, надо действовать. Не самим же в эти печи проклятые лезть». Словом, вогнал он панночку в слёзы. Обиделась - ушла, не попрощалась даже.