Некрасов затолкал деньги в саквояж, щелкнул замками.
— А что если уехать куда-нибудь вместе? Четверо — это уже компания. Почти семья…
Он с усилием усмехнулся и резко сдвинул саквояж к краю борта.
— Чего молчишь, Оля?
— Мои слова что-то изменят? Ты же привык решать сам.
Она хотела язвительно добавить, что теперь он зато-. ворил по-другому. Может, потому что деньги оказались фальшивыми. Но это было бы несправедливо, она догадывалась, что все сложнее.
Некрасов подобрал весла. Катер покачнулся, и саквояж, сползая по кожуху мотора, остановился у самого края.
Сдержался, чтобы не вскочить, сдернуть саквояж к ногам. Дурацкий кожаный мешок раскачивался над самой водой.
Саяну надоело неподвижно сидеть на одном месте. Он поставил передние лапы на борт и стал с интересом разглядывать двух больших чаек, визгливо носившихся над волнами.
Всплеск за бортом на секунду отвлек его внимание.
Некрасов снова взялся за весла.
Хроника старой мельницы
До чего же мы были молоды. Закрой глаза, и вот они рядом, друзья моей юности, маленький наш городок на берегу сонной степной речки, запах сирени в предвечернем неподвижном воздухе, и островерхий обелиск с именами моих ровесников, и старая мельница, сложенная невесть когда из почерневших дубовых плах.
Кажется, протяни руку и ощутишь под пальцами шершавую теплую кору огромного дуба за мостом, куда мы ходили купаться. Нет уже давно ни городка, ни речки — на десятки верст разлилась над ними Волга, перегороженная плотиной. Даже следа не осталось от старой мельницы, а по знакомому до боли склону сбегает к воде яблоневый сад. И друзей моих тоже не осталось. Почти никого не пощадили две войны и семь десятков не самых легких лет, прожитых страной. А может, не надо вообще вспоминать все это? Как просто сейчас судить наши ошибки. Время поторопилось развенчать, столкнуть с пьедесталов вождей, в которых мы верили. Зачастую руками бездарностей, не способных ни на что другое.
Мы были живыми людьми. Добрыми и злыми, простодушными и хитрыми — как бывают люди во все времена. Жестокое сложное время делало жестокими и нас. Мы делали ошибки веря, что так надо.
Но это часть нашей жизни. Ее не перепишешь заново. Тогда, семьдесят лет назад, я видел мир совсем другими глазами…
Глава 1
Нас прикрывал Сергей Москвин, помощник уездного военкома. Громоздкий неуклюжий «Льюис» в его руках грохотал гулко и торопливо, заставляя наших преследователей шарахаться за редкие похилившиеся акации, влипать животами во влажно-зеленую молодую траву. Москвин, присев, выщелкнул плоский тарелочный магазин, зашарил в брезентовой сумке, доставая следующий. Башлыков тоже остановился и дважды выстрелил из маузера. В трехстах шагах позади брызнули огоньками й секундой позже отозвались беспорядочным треском винтовочные хлопки. Пуля цвинькнула совсем рядом. Я плюхнулся на землю, прикрывая голову карабином. Башлыков рванул меня за воротник и махнул в сторону перелеска, змеившегося в пойменной лощинке. За деревьями высилась бревенчатая водяная мельница с дощатой двускатной крышей.
— Не ложиться! Бегом к мельнице!
Прямухин сел, замотал головой.
— Не могу больше. Ногу подвернул…
Саня растерянно топтался вокруг него. Из-за бугра звонко ударил винтовочный обрез. Я наконец вспомнил, что у меня в руках карабин, и тоже выстрелил. Башлыков, скаля крупные белые зубы, навис своим огромным телом над Прямухиным.
— Вставай, контра, мать твою перетак! Пристрелю!
Штабс-капитан продолжал сидеть на земле, завороженно уставившись в пляшущий перед глазами маузеровский ствол. Башлыков рывком поставил Прямухина на ноги и толкнул вперед.
Вот она, мельница. Мокрые дубовые бревна изъедены буро-зеленой плесенью, дверь выбита, но это нам на руку — мы экономим несколько секунд. Когда последний из нас, Сергей Москвин, исчезает в дверном проеме, на поляну, скатившись с бугра, наваливаются сразу с полдесятка бандитов, и запоздалые пули с глухим стуком вонзаются в стену.
Шел апрель двадцать первого года. Считалось, что гражданская война уже закончилась. Мы разгромили белогвардейскую сволочь и пели песню о том, что от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней. Правда, запаздывала мировая революция, а в России никак не наступал мир.
На комсомольских собраниях мы клеймили перерожденцев-матросов, пытавшихся ударить в спину революции Кронштадтским мятежом. Мы называли бандой стотысячное крестьянское войско Антонова, взявшее власть в соседней с нами Тамбовской губернии. Я не знал, чего хотели эти люди, да и не пытался узнать. Для меня они были врагами революции, а значит, и моими врагами.