— Руки я тебе пока развязывать не буду, — сказал Башлыков, — а предложил Кирилов вот что, — он наклонился к подполковнику ближе, — пристрелить тебя, а тело им отдать. За этот пустяк клянутся сразу исчезнуть. Вот как ты им нужен!
— Врешь, — спокойно отозвался Прямухин.
— Стар я врать. Сорок семь в мае стукнет. Видно, не надеются живым тебя отбить и оставлять тоже боятся. Понимают, что в любой момент наши нагрянут, а ты им, как кость в горле. Почему так, а?
Подполковник промолчал, только еще сильнее задвигал связанными руками.
— Тогда я тебе объясню, — тихо проговорил Иван Михайлович. — слишком много ты знаешь. Я сначала думал, дело в тебе одном, мол, подполковник все же, не маленький чин, поэтому и рвутся освободить. А им твои секреты дороже, чем ты сам. Кому только «им»? Дело, наверное, даже не в Кирилове. Он пешка, исполнитель. Я повадки этих молодцов знаю — наскочить из-за угла, сжечь, порубать, и дай бог ноги! А тут двое суток вокруг нас вертятся, лбы под пули подставляют, а не уходят!
— Ну и что вы решили? /
— Принять условия.
Прямухин, никак не реагируя на слова Ивана Михайловича, снова пошевелил связанными руками и, морщась, чертыхнулся.
— Скрутили, как барана, и откровенничать пытаетесь. Не надейтесь, не отпустит вас Кирилов. Кто ему даст гарантии, что вы из меня все не вытрясли?
— И это правда. Но мне кажется, он верит в вашу стойкость, — усмехнулся Иван Михайлович, — по крайней мере, появится какой-то шанс спасти ребят, и поверь, их жизни мне дороже всех твоих секретов.
— Ох, Башлыков, Башлыков, — засмеялся Прямухин, — одно удовольствие с тобой беседовать. Прямо в лоб правду-матку режешь. Ну, валяй, доставай свой маузер и кончай дело!
— Не жалко?
— Кого?
— Да себя самого. Прихлопнем тебя как злейшего врага Советской власти, заберут соратники твое бренное тело, вздохнут с облегчением и зароют где-нибудь в лесу — вечный покой воину Христову!
— Как не жалко, — в тон ему отозвался Прямухин, — шесть лет отвоевал, жив остался, а в этом сарае тем более загибаться неохота. Только никакой вам выгоды в этом нет. Правильно ты думаешь, ценный я человек и интересного для вас много знаю.
— Например?
— Гарантии! — снова произнес он непонятное мне слово. — Где гарантия, что после моей исповеди вы меня не шлепнете и не вернете благополучно тело Кирилову.
— Какие тебе гарантии дам? Если честное слово устроит, то даю слово, пока мы здесь живы и ты жить будешь. Достаточно?
— Достаточно, — очень серьезно ответил Прямухин.
Он долго рассказывал в тот день, бывший штабной офицер конного корпуса генерала Топоркова, Виктор Владимирович Прямухин.
Начал издалека. Про маму с папой поведал, про юнкерское училище, как воевал, как смысл жизни пытался понять. Я хорошо помню, что мы его не перебивали, черт поймет это офицерье, ведь многие из них искренне заблуждались. У меня даже мыслишка снисходительная родилась; воспитывать, мол, надо человека, сущность мировой революции объяснить.
Со второго этажа спустился Москвин. Послушал, усмехнулся, что-то не по-русски сказал, а потом добавил:
— Хватит, Прямухин, тошно слушать! Чего вы из себя оригинальную личность строите? Когда пленных вешали, небось о смысле жизни не рассуждали. Не тяните время!
Подполковник волком, не поворачивая шеи, покосился на Сергея. Заело. Помолчав, перешел ближе к делу.
Мне кажется, Прямухин был далеко не трусом и заставил его говорить не столько страх смерти, сколько ее бессмысленность. В нем сильно чувствовался душевный надлом. Назвав несколько фамилий, он надолго замолкал, видимо, переживал в душе, что ему, подполковнику, приходится переступать через понятия офицерской чести, выдавать своих соратников. Глуша ее, Прямухин начинал с озлоблением ругать какого-то князя Урусова, бежавшего с полковой кассой, Кирилова, который запачкан в дерьме и крови по уши, а играет в борца за идею.
— Поймаете, вниз головой вешайте, — скрипя зубами, выкрикнул Прямухин. — Скот! Девчонку тринадцатилетнюю изнасиловал, а потом задушил. Сам хвалился!
— Откуда Кирилов взялся? — спросил Иван Михайлович. — Вроде в наших краях такого не было.
— Говорят, у Антонова служил. Месяца полтора назад здесь появился. Разжигать пламя крестьянской войны!
Последнюю фразу Прямухин произнес с откровенной издевкой.
— Ну, а остальные из его банды?
— Большинство местные. Я их никого не знаю. — Поймав скептическую усмешку на лице Башлыкова, повторил: — Честное слово, не знаю! Что думаете, я с ними по ночам лазаю да в комбедчиков стреляю? У меня совсем другие задачи.