Однажды Кнуд Эрик сказал Уолли, что он ему не buddy. А теперь пытался им стать. Он чувствовал, как по жилам растекается яд презрения к самому себе, и надеялся, что отравится и умрет.
В поезде до Лондона он уснул.
Уолли разбудил его, когда поезд прибыл на перрон. Кнуд Эрик растерянно огляделся. Путь от Нью-Йорка до Англии всегда был путешествием во времени. Американцы находились во временном кармане, в перманентном довоенном состоянии, их упитанные тела и лица неприлично лучились здоровьем. Англичане, напротив, словно сошли с пожелтевших фотографических карточек. С их бледной кожи совсем сошел цвет. Лица расплывчатые, словно воспоминания в старом фотоальбоме, позабытом на пыльном чердаке, воспоминания, произрастающие в стране теней, созданной день ото дня скудеющим рационом.
Едва они вышли из здания вокзала, как раздался сигнал тревоги. Дело было к вечеру, густая темнота скрывала фасады домов. В растерянности они остановились. Увидели бегущих людей и побежали следом. Впереди горел слабый красноватый свет — он обозначал вход в бомбоубежище. Кнуд Эрик не мог не распознать иронии. В море красный огонек означал еще одну жизнь на его совести. А тут — спасение. Ему вдруг захотелось остаться на улице, ждать там дождя из бомб.
Абсалон заметил его колебания и схватил под руку:
— Сюда, капитан!
Он предоставил решение ногам и припустил за другими.
В бомбоубежище света не было. Они сидели в тесноте, окруженные мраком. Слышались шепот, кашель, плач ребенка. Он потерял Уолли и Абсалона. Какое облегчение сидеть среди совершенно незнакомых людей. Сильно пахло немытыми телами и затхлой одеждой. У них над головой заработала зенитная батарея, воздух задрожал. Начали падать бомбы. С потолка сыпались побелка и пыль. Казалось, что у смерти выросли руки и она осторожно ощупывает их лица, прежде чем забрать окончательно. Он услышал вздохи и всхлипы. Кто-то отчаянно рыдал, кто-то утешал монотонным голосом, пока не сорвался и не выкрикнул:
— Shut up for Christ’s sake![61]
— Leave her alone[62], — вмешался другой голос.
Лишь темнота мешала драке.
— I want to go home, please[63], — умолял детский голос.
Какая-то девочка кричала на маму, а старушечий голос отвечал молитвой.
Упавшая невдалеке бомба сотрясла пол. В какой-то момент ему показалось, что крыша бомбоубежища сейчас обвалится. Стало тихо, словно на них шикнула сама смерть.
И тут Кнуд Эрик почувствовал, как его взяли за руку. Женская ладонь, тонкая, маленькая, подумал он, но шершавая, эта женщина работает руками. Он успокаивающе погладил руку. На плечо ему легла голова. В темноте он обнимал незнакомую женщину. Поблизости упала еще одна бомба, и бетонные стены бомбоубежища вновь подались под давлением. Кто-то истерически завопил, затем кто-то еще, пока темнота не завибрировала от панических криков, словно сидящие внутри не устояли перед необоримой силой массовой истерики. Ритмично, как аккомпанемент ударных, падали бомбы.
Женщина обхватила его шею и жадно поцеловала, шаря рукой в районе паха. Он сунул руку ей под пальто и нащупал грудь. И обжигающая женская плоть сомкнулась вокруг него. Их окружала стена крика. Падение снарядов диктовало ритм движения их тел. Они брали друг друга в слепом брутальном вожделении, но в лежавшем под ним мягком безымянном женском теле он ощущал полноту бескорыстной нежности. Оно отдавало ему жизненное тепло, и он платил тем же, пока их крики не влились в какофонию панических возгласов.
На миг ему удалось отделаться от красных огней.
Через несколько часов зенитная батарея на крыше бомбоубежища смолкла. Снова зазвучали сирены, давая отбой; дверь распахнулась. Улица тонула в темноте, — должно быть, уже далеко перевалило за полночь.
Он потерял ее, когда людская масса устремилась к выходу. А может, отпустил намеренно, и она, очевидно, поступила так же. Снаружи все было объято пламенем. В мерцающих отсветах он разглядывал лица: эта, эта или эта? Может, девушка в платке с опущенным взглядом? А может, та, средних лет женщина с суровым лицом и размазанной помадой, которую она пытается вытереть при свете огня от горящих домов? Он не хотел этого знать. И он, и та незнакомка нашли, что искали. Лицо, имя — ненужные подробности.
Он пробыл в Лондоне три дня.
Занимался любовью во дворе, в туалете пивной, в гостиничной кровати, любил под аккомпанемент падающих снарядов, под аккомпанемент тяжелого дыхания и постанывания случайных партнерш, пока не достигал места, где, забирая его, встречались тишина и мрак. Он пил с мужчинами и спал с женщинами, которым приходилось так же плохо, как и ему Вокруг падали бомбы, и они не знали, присоединятся ли вскоре к стремительно растущему числу погибших, превратились ли их рабочие места в груды кирпичей, погребены ли их родные под обвалившимися стенами домов. Они жили в таком страхе, что заранее переживали даже те потери, которых еще не понесли. Каждую секунду они возрождались заново, каждый поцелуй был отсрочкой, каждый стон, вздох — признанием в любви к жизни, которую они обнимали в лице незнакомца, и опьянение, непрерывное опьянение, которое он искал и находил, было точно дар, потому что, подобно пуле, попадающей в мозг, оно забирало все, чем он был: его лицо, имя, историю, — чтобы наконец-то выпустить на свободу голод, обитавший в его теле. На эти три дня он стал воплощением собственного грубого аппетита к жизни, и больше ничем.