Кнуд Эрик оттолкнул артиллериста. Он был неопытным стрелком. Пули взбивали на воде длинную пенную полосу, пока он не пристрелялся. Наконец они нашли свою цель.
Он убил человека, и все в нем перевернулось.
Рыдая, он рухнул на орудие, не замечая, что раскаленный металл оставляет ожоги на ладонях.
Приказ от Британского адмиралтейства пришел, когда они огибали на семьдесят четвертом градусе северной широты остров Медвежий: рассредоточиться. Со времен конференции, проходившей в Хвальфордуре в Исландии перед началом его службы в конвое, а также по опыту всех прочих конвоев он знал, что за этим приказом стоит смертный приговор. Правил было много, но над всеми ними — одно, самое главное: держаться вместе. Только вместе вы дойдете до цели. Поодиночке, без охраны — сгинете, станете легкой добычей для подлодок, и некому будет вас подобрать, если корабль потопят.
Сколько раз, когда «Нимбус», вопреки стараниям Антона, отставал, из мегафона проходящего мимо эсминца доносилось: «Stragglers will be sunk»[64]. Они знали: это не предупреждение, а приговор, прощание без привычных бодрых обещаний новых встреч.
Известно было только одно: груз надо доставить. Канистры, техника, боеприпасы, находящиеся в трюме, кружными путями попадут на другие, удаленные фронты, где испытание сил немцев и русских решит исход войны, а в итоге и их собственную судьбу. Они знали это, но не имели безусловной убежденности в том, что дела обстоят именно так. Перед ними было лишь море, атакующие «юнкерсы» и «хейнкели», кильватерные струи торпед, взрывающиеся и тонущие корабли да люди, борющиеся за жизнь в ледяной воде.
Они делали важное дело. Им надо было в это верить. Но в миг, когда прозвучал приказ покинуть места в конвое и поодиночке пробиваться к Молотовску, они осознали: все, что у них было, — это голая вера. Которой они теперь лишились. Оставалось лишь гадать о причинах рокового приказа, и, как всегда бывает в неопределенной и крайне напряженной ситуации, догадки собрались воедино, оформившись в подозрение. Этот слух следовал за каждым конвоем, направлявшимся в Россию, с такой же неизбежностью, как дым из грубы, кильватерная струя от винта, а торпеда — за ценным грузом: они лишь приманка.
В одном норвежском фьорде таился в засаде немецкий линкор «Тирпиц» водоизмещением в сорок пять тысяч тонн. Крупнейший линкор в мире, угроза всему, что движется по Северной Атлантике, символ нацистской мечты о мировом господстве. Возможно, в этом и была его главная ценность. Нечасто «Тирпиц» осмеливался выбраться из своего укрытия меж скалистых берегов и нанести удар. Он был подобен гигантскому волку Фенриру, который сидит на цепи и вечно угрожает миру никогда не наступающим апокалипсисом. Но теперь они знали: момент настал, Фенрир сбросит цепи, а они станут приманкой.
Весь их дорогой ценой купленный опыт — опыт, избороздивший их лица морщинами, измучивший тела многочисленными болезненными обморожениями, — весь этот опыт говорил им о том, что с того момента, когда, согласно приказу, тридцать шесть кораблей конвоя прекратят организованное продвижение и поодиночке станут пробиваться к Мурманску, Белому морю, Молотовску и Архангельску, немцам уже не понадобится огневая мощь пятнадцатидюймовых орудий «Тирпица», чтобы покончить с тем, что когда-то было конвоем. С этим легко справятся подлодки. Тридцать шесть кораблей конвоя продолжат свой путь без британских эсминцев и корветов, сопровождавших их до настоящего момента. Отныне они беззащитны.
Но и это еще не все. Их заманили в засаду их собственные защитники.
С горечью они осознали свою незначительность. Без них могли обойтись.
А как же груз? В Хвалфордуре им сказали, что на борту тридцати шести кораблей конвоя находятся двести девяносто сем о самолетов, пятьсот девяносто четыре танка, четыре тысячи двести сорок шесть машин и сто пятьдесят тысяч тонн боеприпасов и взрывчатых веществ для России. Неужели всем этим пожертвуют, чтобы офицеры британского флота могли хвастаться тем, что пустили «Тирпиц» на дно?
Это было непостижимо. Непостижимой была вся эта война, понятно только, что если они хотят выжить, то должны рассчитывать лишь на себя. И даже последнего утешения солдата — что его гибель не напрасна — их лишили. Потопят корабль — они исчезнут бесславно и бесследно, словно их никогда и не существовало.
В них нарастал протест. Не против врага, но против врага и друга, как будто сил различать уже не было.