Глобке как начальник оперативного отдела штаба армии сочинял реляции точно так же, знал, что генерал одобряет такую практику, собственно, принятую всеми немецкими армиями на Восточном фронте, но от подчиненных требовал лично ему, причем наедине, докладывать только правду.
Доложил командующему правду, что воздушная разведка обнаружила в тылу армии, в чаще леса, крупную регулярную часть Красной Армии с артиллерией, а фон Хорн даже закричал:
– Никакой регулярной части Красной Армии в моем тылу не было и нет! Запомните это! В ставку я сообщил о появлении в моем тылу партизан! Пар-ти-зан! – повторил генерал по слогам и добавил: – Будто вам неизвестно, что в Советской России предотвратить появление партизан не-воз-мож-но!
Приказ фон Хорна – перекрыть все дороги, прочесать лес и уничтожить партизан – Глобке передал командиру моторизованной дивизии генералу Оберлендеру.
Почему у него, Глобке, должна болеть голова? Пусть болит голова у Оберлендера. Он и рангом повыше – генерал!
Получив приказ, Оберлендер вызвал начальника штаба, зачитал телеграмму командующего армией, бросил ее на стол.
– Я командир дивизии, а не начальник полиции, чтобы гоняться по лесам за каждым русским!
– Нам и без этого тяжело, – согласился начальник штаба.
Оберлендер затянулся сигаретой, поднял на начальника штаба свои заплывшие жиром глаза и, выпуская клубы дыма, уже спокойно сказал:
– Приказ есть приказ. Мы обязаны его выполнить, полковник! Подготовьте план операции.
Силами танкового и моторизованного полков Оберлендер перерезал все выходящие из лесов и ведущие на восток дороги. На склонах высоких холмов расставил артиллерийские батареи с таким расчетом, чтобы они держали под огнем основные выходы на юг. С севера сосредоточил пехотный полк. Прибывшие отряды СС сконцентрировал на западной стороне лесных массивов, поставив перед ними задачу – прочесать лесные участки, примыкающие к грунтовым дорогам. Авиационный полк, прибывший в его распоряжение из дивизии генерала Шранке, должен был осуществлять воздушную разведку и немедленно наносить бомбовые удары по обнаруженным скоплениям противника. Со всеми этими частями Оберлендер установил надежную радиосвязь и обусловил сигналы начала операции.
Свой командный пункт Оберлендер перенес на высоту, господствовавшую над лесом. И после того, как лично убедился, что в бинокль хорошо просматриваются выходящие из леса на юг и восток дороги, доложил фон Хорну о готовности в любое время приступить к операции. В связи с тем, что погода неожиданно испортилась и исключала действия авиации, командующий армией отложил карательную операцию на сутки.
Гестапо приступило к выполнению очередного плана мероприятий по очистке города от неблагонадежных.
6
Всю ночь отряд Млынского продвигался на восток. На рассвете подошел к небольшой деревушке, прижатой лесом к живописному озеру, – начальная школа, несколько десятков деревянных домиков да четыре кирпичных, в которых до войны размещались контора, общежитие и столовая леспромхоза.
Директора и многих работников леспромхоза призвали в армию еще в первые дни войны. "Соседи", как здесь называли пришлых рабочих, разошлись по домам. Дед Матвей, родившийся в этой деревушке, по собственному почину охранял ночами с неразлучной берданкой имущество леспромхоза, как он говорил, головой отвечая за него.
Немцев здесь еще не было. Вначале жителям рассказывал о боях громкоговоритель, установленный на здании конторы, но он давно замолчал, и почтальон перестал носить газеты, письма. Деревеньку словно стеной отгородило со всех сторон от всего мира.
Отряд Млынского встретили с радостью – не терпелось узнать последние новости – и с тревогой: отряд пришел с запада.
Млынский принял меры по обеспечению безопасности отряда. Бойцам, не занятым в разведке и боевом охранении, дал отдых.
Штаб разместился в конторе, раненых устроили в школе, бойцы заняли здание общежития. Заработали столовая, баня. Красноармейцы получили возможность помыться, привести в порядок одежду, отдохнуть, подкормиться. Продовольственные запасы леспромхоза, сбереженные дедом Матвеем, оказались кстати. А тут еще жители деревеньки понанесли свое: свежий хлеб, сало, дымящуюся картошку. Ее варили женщины в больших котлах на берегу озера.
Женщины и девушки старались одна перед другой. Вытаскивали из погребов запасы продовольствия, стирали красноармейцам насквозь пропотевшее белье, чинили давно не сменяемое летнее обмундирование, основательно поистершееся.
Расспросам не было конца. А что на фронте делается?.. А почему отступают наши?.. Не видели ли случайно моего где? У него приметная личность: усы, как у запорожского казака… А моя фамилия Гарпун. Не часто услышишь такую. Может, Ивана моего, Гарпуна, где бачили? Усов у него, правда, нету, а так здоровый и ростом – во…
Женщины вытирали скупые слезы – повыплакались уже, проклинали Гитлера, что нарушил такую уже совсем налаженную жизнь, и снова спрашивали, расспрашивали. Бойцы снова и снова заверяли, что они обязательно вернутся с Красной Армией, что против немца поднялся весь народ, и определенно фашисту будет березовый крест…
Около бойцов вертелись ребятишки, выклянчивая красные звездочки. Счастливцы цепляли их на грудь, безжалостно дырявя рубашки и совсем не боясь, что отругает мать, бабушка. А так как на всех не хватало, оставшиеся без звездочек предлагали счастливцам в обмен самое дорогое, что имели, – перочинные ножи, бабки…
Зиночка, не теряя времени, принялась за раненых. Ей помогали учительница Мария Ивановна, располневшая не по годам, ее дочь Надя – красивая, черноглазая, хорошо сложенная девушка, вездесущий дед Матвей.
Раненых накормили, обмыли, перевязали – жители повытаскивали из сундуков простыни, Надя и дед Матвей конторскими ножницами резали простыни на бинты, Зиночка и Мария Ивановна тут же пускали их в ход.
Когда раненых перевязали, накормили, Мария Ивановна и Надя уговорили Зиночку пойти к ним. Зиночка поначалу колебалась, но не устояла перед настойчивой просьбой и решительным хором подопечных:
– Вы, сестричка, не беспокойтесь!
И дед Матвей заверил, что ничего не случится.
– Ить я сам пригляжу.
Сухощавый, с седыми взлохмаченными волосами, с седой бороденкой, дед Матвей казался моложе своих семидесяти лет. Возраст скрадывали умные с хитрым прищуром глаза, как бы придавленные широкими густыми бровями. Оставшись за главного, он шустро подбросил в печку дров, подкрутил поникшие усы, подошел к лежавшему молодому бойцу, у которого были забинтованы голова и обе ноги.
– Сынок, где ж могли тебя так размалевать хрицы? Куды смотрел?
Красноармеец виновато взглянул на старика.
– Сам не знаю, дедушка, как все случилось. И воевал-то всего ничего, а так потерли, куда уж больше.
Стоявший рядом плотно сбитый боец – рука его висела на перевязи – вмешался в разговор:
– Нам, дедушка, поскорее бы подремонтироваться, тогда мы с фрицами рассчитаемся за все. И за себя, и за всех наших. Нахальством нас уже не возьмешь – ученые. Немец, дедушка, он берет количеством да наглостью. Соберет в кулак танки, мотопехоту, прикроет их крепко с воздуха и бьет в цель, какую наметил. Стоит нам на каком-то участке фронта ослабить сопротивление, он подбрасывает туда резервы и валит напролом, очертя голову. Ежели мы стоим насмерть да еще контратакуем, у него наглость одночасно пропадает. А увидит он, что перевес на нашей стороне, поджимает хвост и – деру. Не догонишь!
Дед Матвей слушал, кивал, вроде как соглашаясь, а глаза говорили: "Как бы не так!" Вынул кисет, свернул самокрутку, задымил и, передав кисет бойцу, сказал:
– Твоя правда, сынок: германец вояка нахалистый. Только, сынок, почему вы драпаете от него? Неужто пужаетесь?
Боец обиделся, хотел что-то сказать, но дед Матвей остановил его. Потрясая перед его лицом кулаком, сердито выкрикнул: