Вот тут зенитчики и ночные истребители принялись за свою работу. Возвращаться пришлось, пробиваясь сквозь сплошную пелену разрывов, уходя от истребителей, выскальзывая из цепких лучей прожекторов. Ушли, но мне еще долго снился тот вылет.
…Зима тоже пришла рано. Третья военная зима. Готовились мы к ней основательно. Проверили узлы и механизмы, обновили смазку на всех шарнирах управления самолетами, установили жалюзи на двигателях для регулировки температуры головок цилиндров, сделали ревизию зимним чехлам силовых установок… Обычные хлопоты. Но каждый невольно задавал себе вопрос: неужели, если переживем эту, будет еще одна военная зима? От войны устали и люди и машины. Столько потерь, крови, смертельного риска выпало на нашу долю, что мы уже свыклись с ними. Свыкнуться можно, привыкнуть нельзя…
Хочется тепла. Обычного, простого домашнего уюта. Неужели он существует на свете? А ночью можно спать? Всю ночь? И не надо гнать тревогу, что где-то твой экипаж горит в машине?..
Десятки вопросов, похожих на эти, донимали нас в короткие и редкие свободные минуты. Гнали сон. Но от них не уйдешь никуда. Стоило оглядеться вокруг, и ты видел — везде война.
В землянках сыро и холодно. Для их строительства на развалинах в Сморгони собирали бревна, доски, кирпич, обломки рам, осколки стекол. На автомашине доставляли в полк. Чтобы с потолков не сыпалась земля, подвешивали старые моторные чехлы, плащ-палатки. Нары сбивали из досок, застилали соломой. Вместо подушек — ватные куртки. Ставили печи — чугунные, кирпичные.
В начале декабря, когда лег снег, переселились в землянки. Я живу вместе с Василием Милюковым и Михаилом Мельниковым. Становится все холоднее. Топим печи тарой из-под бомб, ящиками из-под снарядов и патронов. Случалось, кое-кто бросал их в огонь, не проверив, пусто в них или нет. Тогда рвались патроны, взрыватели. Чугунные печи выдерживают, каменные разваливаются. Дрова сырые. Чтобы они охотнее горели, подливаем в огонь отработанное масло. Копоть черными шапками ложится на стол, на лавки, на постели. Утром, после сна, друг друга узнаем с трудом. Но умоешься снеговой водой, побреешься, приведешь себя в полный авиационный порядок — и снова за дело. Работа — лучший лекарь от навязчивых мыслей, тоски по дому, плохого настроения.
Полк летает мало. По небу ползут стада свинцовых туч. Низкая облачность, снегопады мешают боевым вылетам. Молодые летчики из последнего пополнения летать по приборам не умеют. Их учат опытные командиры. Но в самостоятельные полеты в такую непогоду не выпускают. Берегут.
В середине декабря получаем необходимые запчасти, авиационные материалы, новые двигатели. Ведем на Ли-2 комплексные регламентные работы. Свое непростое дело освоили настолько хорошо, что умудряемся сменить два двигателя за 25–30 часов вместо положенных 48. Машины изношены, многие узлы и агрегаты требуют замены. Снимаем их с разбитых, не подлежащих восстановлению Ли-2 и ставим на те, которые еще могут летать. Нередки ведь были случаи, когда экипаж на израненной машине перетягивал через линию фронта, шел на вынужденную посадку. Если этот самолет удавалось вернуть в строй — возвращали, если нет — снимали все, что могло пойти в запас. Теперь черпаем из него многое из того, что нужно для восстановительного ремонта. Так было под Сталинградом, на Курской дуге, под Ленинградом — всю войну.
Все чаще приходится брать на себя ответственность за ремонт двигателей. Силовые установки наиболее уязвимые механизмы на Ли-2. Заменяя в полевых условиях отказавшие, выбывшие из строя узлы и детали двигателей, мы, конечно же, шли на риск. А как без него обойдешься, если другого выхода нет?
Сколько раз приходилось видеть, как готовят авиатехники к боевым вылетам самолеты, готовить их самому. Всем своим существом уходит авиатехник в работу. Машина в его памяти, воображении — вся целиком, с тысячами деталей, механизмов, узлов креплений, приборов, тяг. Нужно представить себе их работу на разных режимах, под нагрузками и при перегрузках во всех вероятных и невероятных, но возможных во время боя положениях самолета, просто представить себе согласованную работу тысяч деталей, но знать, помнить, сколько прослужила та или иная, что на машине стоит после ремонта, а что дорабатывает свои последние часы в небе… Готовишь машину к боевому вылету, остается час, полчаса, десять минут. И чем ближе тот миг, когда она оторвется от земли, тем тяжелее ложится на душу груз ответственности за нее и те жизни, что несет она в себе. Забыл, выпустил из памяти что-то — жди беды. А авиатехник ведь тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Хлещут ветры, донимают морозы, палит жара, заболел, поранился, не спал несколько суток — все не в счет. Машину должен выпустить в небо в абсолютном порядке. Она уходит — и остается в тебе тревогой, ожиданием, страхами беспричинными — вдруг ни с того ни с сего взбредет в голову, что упустил что-то из виду, не доделал то, что должен был сделать на борту. И только когда она вернется, станет на место, когда стихнет шум винтов, выйдет экипаж и командир, хлопнув тебя по плечу, скажет: «Спасибо! Все работает, как часы!» — только тогда можешь вздохнуть спокойно. Только в этот миг, когда два самолета — тот, что в памяти, и вот этот, на стоянке, сольются в единое целое, огромная тяжесть спадает с души.