Видимо, благодаря такой надежде и смог он сохранить свою жизнь, смог после каждого краха снова строить дом, новый, карточный, хрупкий, может, уже не столь красивый, но как же без него.
В юности, переполненный романтикой путешествий и пропитанный патриотизмом, кинулся в военкомат, где с остервенением требовал, чтобы его записали в десант и обязательно отправили в Афганистан. Военком, полковник с грустными глазами, поседевшими висками, двумя глубокими складками вдоль рта и красноватым шрамом на щеке, долго смотрел на него и, шумно вздыхая, почему-то именно ему говорил об опасностях и риске, а у него ведь одна мать… Но он ничего не слушал, громко говорил, размахивая руками, говорил вещи, неожиданные для самого себя, призывая военкома к патриотизму и партийной ответственности. Потом не мог понять, почему его так понесло, почему он, робеющий перед каждым пристальным взглядом взрослого, вдруг сорвался на такой пустой пафос.
После таких слов военком побагровел, не поворачиваясь, сквозь зубы сказал стоящему у него за плечом молодому лейтенанту:
– Обеспечим мы ему место для подвига, – и, развернувшись, сунул папку с его документами растерявшемуся офицеру.
Так он, Семён Михайлович Росомахин, попал в учебку недалеко от Ташкента, а через полгода уже высаживался на бетонку под палящим кабульским солнцем.
Резкий запах выхлопов от гудящих двигателей самолета, громкие команды, рев двигателей подъезжающих тяжелых грузовиков, толкотня у бортов и мелькающие афганки, еще не выжженные солнцем. Запрыгивая в машину, он чувствовал свое пружинистое тело, его радовала эта суматоха погрузки. Себя он уже видел героем, шагающим по деревенской улице с медалями на груди, отливающими ярким светом. Девки заглядываются на него, мужики степенно здороваются, предлагают папиросы, неспешно, с подчеркнутым почтением ведут разговор, выпуская густые струи дыма… Ехал он в тряском грузовике и строил, мысленно строил свой карточный домик; тепло было в груди, а запахи чужой земли пьянили.
На первом же боевом задании они попали в засаду; его машина наскочила на фугас, кто-то погиб, кто-то был тяжело ранен, прятался за камни, поливал из автомата… все это слилось у него в единый комок событий. Он лежал у переднего колеса оглушенный и сквозь какую-то пелену видел выщербленную резину, погнутый бампер, горящий кусок бесформенного тела, ощущал запах сладковатого, но едкого дыма и солярки. Голова наполовину была погружена в мягкую, немного упругую пыль, взбитую колесами проходящих машин. Верхний слой ее прогрелся, и эта горячая пыль забивала уши, ноздри, глаза.
Неожиданно из-за камней появились чужие люди в странных одеждах. Они, пригибаясь, шли к нему. Один, бородатый, с густыми бровями, на которых осела густая пыль, осклабился, увидев его открытые глаза, и с размаху ударил прикладом автомата. Все растворилось во тьме, остались лишь прикосновения, странная тряска и тепло под спиной. Очнулся ночью; перед глазами раскачивалось звездное небо. Почувствовав жесткие веревки, понял, что его привязали к какому-то животному и везут непонятно куда. С этой тяжелой мыслью вновь ушел в темноту. Когда пришел в себя, то первое, что увидел – резкие солнечные лучи, пробивающиеся через забитое досками небольшое окно в кривой саманной стене. Он лежал на земляном полу, ныла голова, горели руки и ноги, губы пересохли, хотелось пить. Попросил. Кто-то в углу зашевелился и по-русски сказал, что, слава богу, очнулся, а то местные не будут долго возиться с ним, выбросят в пропасть или в яму, где закидают камнями. Говоривший пододвинулся, и он увидел человека в изорванной гимнастерке, с плоским лицом, бесцветными глазами и потрескавшимися губами. Неизвестный взял кувшин, налил воду себе в руку и плеснул ему в лицо. Семён резко вздохнул и снова попросил попить. Ему помогли сесть и протянули глиняный кувшин, предупредив, чтобы не торопился.
– А то заблюешь все, а нам тут жить – придется дышать твоей гадостью, а своей хватает, куда уж больше-то…
– Где я? – тяжело дыша, спросил Семён.
– В кишлаке, у пуштунов… Название я сам еще не знаю, сижу здесь всего неделю. А до этого наш тут был, повесили уже два дня как… не хотел работать, все норовил сбежать… вывели – и с концами. За ним и меня выволокли, бросили к его ногам под виселицей и что-то громко говорили. Слов не понял, а смысл дошел: мол, рванешь в горы, все равно поймаем, наши это места, каждый камень знаем, так что не рыпайся. Вот я и не рыпаюсь. Работаю за кусок лепешки и кувшин воды.