– Мне жалко его…
– Конечно, жалко, ведь ты добрый парень. Пойдем, я тебе дам кое-что.
В темной столовой Федоровна протянула Глебу сверток промасленной бумаги. Мальчик развернул и увидел внутри коричневые бочки двух ромовых баб.
– Мне? За что?
– За что, за что… За то же, за что и всем! Не должно быть у человека такого детства, как у тебя. Бери! Поешь хоть. – И сунула ему сверток за пазуху.
Темнело еще рано. В вязких сумерках шел по городу, высоко поднимая ноги в громадных валенках. Паренек был в белом овчинном тулупе. Он шел и заговаривал свой страх: все будет хорошо, все будет хорошо. Он боялся увидеть на месте своего дома пустой пропал. Хотя сегодня и не бомбили, но страх этот давно поселился где-то глубоко в груди, а воображение, подстегнутое смертью и голодом, рисовало жуткие картины. Самым страшным был последний поворот перед площадью. Его Глеб проходил медленно, вглядываясь в серый густой воздух… Дом был цел, и мальчик с облегчением выдохнул.
По лестнице привычно поднялся на этаж. Постучал в дверь и вдруг спиной почувствовал: на площадке кто-то есть. Какое-то шевеление. Должно быть, кошка или собака.
Оглянулся, присмотрелся, подошел. Маленькая черная сука вроде спаниеля лежала в углу, тихонько скулила. Возле нее ютились три щенка. Глеб провел ладонью по их спинкам. Холодные. Мертвые. Совсем крошечные.
– Эй, собака, пойдем! Не скули. – Он попытался ее приподнять.
Она мотала головой и тыкалась носом в щенячьи спины. Тогда Глеб вытащил сверток с ромовыми бабами, сунул собаке под нос. Та вяло понюхала и отвернулась.
Открылась дверь. Лестница осветилась от керосинки.
– Тетя Глафира! Щенки умерли, а она не отходит.
– Не хочет верить.
На глаза мальчика навернулись слезы. Уже сквозь них он спросил то ли у старой учительницы, то ли не обращаясь ни к кому конкретно:
– Это когда-нибудь кончится?
– Конечно, кончится. – Учительница осторожно взяла его за плечи. – Пойдем домой.
– А если нет? Если будет повторяться бесконечно? И все время будет война, и погибать будут солдаты, и женщины, и дети? И голод будет возвращаться?! – уже почти бился в истерике Глеб.
– Ну что ты, что ты, так не бывает. История не терпит повторений. Ведь если бы война не кончалась, то жизнь потеряла бы смысл, стала нестерпимо тяжелой, без просвета. И ради чего тогда жить человеку?.. Нет, Глеб Константинович, это у тебя просто игра воображения. Все имеет конец. Придут наши, прорвут блокаду, приедет отец – и все будут жить дальше…
Мари с восхищением и аппетитом уплетала ром-бабу. Сначала она обкусала глазурь, потом перешла к тесту, запивая все ароматным чаем.
– Деда, – заговорила она с набитым ртом, – а вот бы все время есть ромовые бабы! Они такие вкусные! Я хочу, чтобы они никогда не кончались.
– Глупости, Мари, – улыбнулся старик. – Ведь если ты будешь есть пирожные постоянно, то пропадет наслаждение, исчезнет удовольствие. Именно потому, что все имеет конец, все имеет и смысл. Поняла, сладкоежка?
Девочка на секунду нахмурилась, карикатурно наморщив лоб.
– Ага, поняла, дед. Но ведь еще одну можно?
Старик рассмеялся так громко и раскатисто, что двое немцев, сидящих за соседним столиком, удивленно обернулись.
Анатолий Бимаев
Запретка
Вчера Колин отец вернулся из командировки. И, как всегда, не с пустыми руками. Он привез видеокассеты с новыми фильмами. Там была вторая часть «Терминатора», все части «Рэмбо», «В осаде» и «Танго и Кэш». Обладая таким несметным сокровищем, Коля не собирался появляться на улице как минимум несколько лет.
Через стенку вдруг послышался стук. Это друг Васька, живший в соседней квартире, звал Колю во двор. И разве мог он противиться этому зову? Конечно же нет. Ведь условный стук был для мальчишек не просто сигналом, а тайным кличем о помощи, услышав который каждый из них должен был поспешить на выручку, если не хотел прослыть негодяем или девчонкой.
Три тихих удара и один громкий. Вот как звучал этот клич. Коля быстро оделся, взял любимую машинку – точную копию «Тойоты-Короны» в последнем кузове, у которой открывались не только двери, но капот и багажник, где даже лежала запаска, и вышел на улицу.
Васька уже ждал его у подъезда.
– Здорово, – сказал он, недовольный задержкой друга.
– Привет, – сказал Коля.
И тут же смутился своим детским приветствием. Ему никак не удавалось научиться разговаривать по-взрослому. Сколько раз он зарекался говорить «привет» вместо «здорово», однако всегда забывал. А если не забывал, то все равно говорил по старинке. Заставить себя произнести это, как ему казалось, грубое, неблагозвучное слово было выше его сил.