Жизнь в фирме вплоть до закрытия шла самая уютная. Сотрудники подтягивались часам к одиннадцати. Кофе, женский треп, обсуждение обновок и куда ехать на курорт, косметичек, гомосексуальных парикмахеров, нежных массажистов, а также того, какие мужики козлы. Изредка у фирмы всплывали богатые партнеры, тут уж жизнь и вовсе превращалась в фиесту, как написано у одного французского писателя: рестораны, дачи с саунами, однажды даже ездили на неделю в командировку на горный курорт в Шамони во Французских Альпах. Там Анна преимущественно занималась употреблением три раза в день по приличному куску страстно любимого ею штруделя. Кстати, именно в результате этой поездки у Анны и появился подержанный опель цвета баклажан. Тогда же она завела манеру называть Гобоиста – Кока, от чего того всякий раз передергивало: раньше он, впрочем, перебывал Котом и Котиком. Более того, она обучила этому и свою дочь, и в редкие минуты, что они оказывались вместе, Женя, ставшая уж вполне созревшей девушкой, правда, малорослой, в бабку, но с совершенно детским личиком, тянула, кривляясь: ко-ока-ко-ола, – и в ее устах это звучало уж вовсе чудовищно фамильярно, у Гобоиста это вызывало рвотные позывы. А ведь когда-то он качал эту девочку на коленях, делал козу, водил в зоопарк и в кафе-мороженое…
Отношение Анны к Гобоисту, конечно же, претерпело за полтора десятка лет изменения. Она, как многие мещански воспитанные женщины, не прощала ему собственных измен. К тому ж не переносила его пьяным, а пьяным он бывал все чаще: у него становилось все больше свободного времени. Теперь она его жалела с чувством некоторого пренебрежения. А ведь когда-то, в пору ослепления его блеском, была до дрожи влюблена. Мужчин с такими длинными пальцами у нее никогда не было: вратари да программисты в обвислых штанах, нечищеных башмаках и вонявшие потом. Правда, за время их романа она дважды собиралась выходить замуж: один раз – на работе в вычислительном центре за мальчика моложе ее на два года, сына высокопоставленных родителей, второй раз – за бывшего сокурсника, подающего надежды и нынче заседавшего в Думе. Оба этих романа, хоть и длились по два-три года, протекли совершенно незаметно для Гобоиста, чем Анна тоже была недовольна.
Но она любила своего Костю и в свое время обоим отказала. А теперь, конечно, не могла простить Гобоисту и этих неслучившихся перспективных браков, которые открыли бы ей путь в высшее общество -как она это понимала.
Кроме того, у них, как у всякой порядочной пары, была легенда. Якобы на концерте в Малом зале Консерватории она, тогда еще юная девушка, преподнесла ему цветы, и он ее запомнил. Она-то не помнила ничего, но Гобоист описал ей ее тогдашнее платье, даже серебряный поясок на тоненькой тогда талии, и это сбило Анну с толку: было такое платье, был и поясок, но как же она-то его, такого красавца, не заприметила. "Я еще подумал, что уже стар, и такой девушки у меня никогда не будет", – вспоминал этот эпизод Гобоист – не без некоторого кокетства и лести – ей, ему тогда было лет двадцать пять.
В пору ослепления Гобоистом она прилежно читала "Опавшие листья" и даже Музиля. Читала, и засыпать было нельзя. Когда гладила постельное белье – Гобоист брезговал прачечными, – думала о высоком, как было велено. Она думала прилежно. Вырисовывалась большая гора, по которой ей предстояло лезть. Лазила она плохо, к тому же боялась высоты. Но лезла. При этом смотрела на себя со стороны не без юмора. У нее было довольно развитое чувство юмора, но оно начисто исчезало в присутствии Гобоиста. У нее вообще в его присутствии многое атрофировалось. Кроме одного. Это, наоборот, начинало бешено работать, а когда он клал ей руку на загривок, у нее дрожали колени и руки. Так не было ни с ее мальчиком, хоть тот и был поначалу как помешанный, не говоря уж о сокурснике: того в постели едва терпела. Но понятно, что так не могло продолжаться вечно, и Гобоист теперь спал в своем кабинете…
Хельга – просто находка, – хоть и была моложе Анны, в эту кризисную пору, когда Анна, наконец, стала законной женой Гобоиста, многому ее научила. Есть же женщины, умеющие относиться к мужчинам по достоинству. Переводя с женского, в грош их не ставить. Хотя изредка можно использовать по прямому назначению, выражение Хельги. Скажем, тот же Владик: он же имел Хельгу? Имел. Так что залезть в его сейф и обобрать до нитки – только справедливо: заслуженный гонорар. У Анны было смутное подозрение, что такая постановка вопроса смахивает на проституцию. Глядя на свинячий Хельгин пятачок вместо человеческого лица, мелкие близорукие глазки, двойной подбородок, Анна задумывалась: неужели эта женщина, пусть и с задом, так дорого стоит? Сама Хельга и развеяла сомнения, будто мысли читала: мы стоим столько, сколько заплатят; а заплатят столько, сколько назначишь: главное – вовремя не продешевить. Ага, подумала Анна, ну и дурой же я была…
Конечно, после дефолта Хельга осталась на бобах. О возрождении Феникса речи быть не могло, но и голову пеплом мадам Птицына посыпать не хотела. Впрочем, о процессе по делу ее степняков, которых она учила пользоваться русской баней, уже писали в газетах.
И нужно было лежать на дне. Но ведь кое-что у нее все-таки осталось: она ж не балбес-математик Владик.
Во-первых, кредиторы ничего не прознали о фирме Хельга и Друзья, и на складе, и по магазинам оставалось еще немало нераспроданной итальянской и финской мебели. Во-вторых, она, не будь дурой, вложила деньги в две секции этого самого Коттеджа недалеко от Городка, оформив обе на имя мужа, милиционера Птицына, и об этом бандюки не узнали тоже. Не говоря уж о том, что у нее был тайный счет, на котором повисли пусть небольшие для бизнеса, но вполне приличные для семьи деньги.
Птицына относилась к Анне с искренней симпатией. Симпатия у такого сорта людей как-то естественно сочетается с расчетом, а Птицыной, быть может, отчего-то казалось, что Анна может ей в будущем пригодиться. Кроме того, она испытывала свойственную подчас мелким жуликам подсознательную тягу к интеллигенции: Птицына считала Анну интеллигенткой. Так или иначе, но бухгалтер и химик Птицына вошла в положение Анны.
А положение было таково, что Анна, приехав к Птицыной на Коровинское, за кофе с коньяком расплакалась у той на груди. Хоть с возрастом, казалось Анне, уже совсем разучилась плакать. Она ума не могла приложить, как скажет своему Гобоисту о том, что его деньги пропали. То есть совсем пропали: были – и нет. И что он, прожив полвека на свете, бездомен и нищ. То есть совсем бездомен и обречен ютиться в маленькой комнате-пенале от ее, Анны, щедрот.
Анна представила, как Костя сидит, нахохлившись, на ее кухне, пьет дешевую водку, прибитый, старый, с редеющими волосами, и в глазах его стоит ужас человека, вдруг потерявшего всё, и ей до слабости в душе было его жаль. А это было нечастое для нее чувство -сострадания, – а потому особенно пронзительное, до жалости к самой себе.
Но хуже всего было то, что оказался Костя – так он будет думать – в этом положении в результате ее, Анны, авантюр. Впрочем, она, разумеется, не была склонна себя в чем-либо винить, он сам дал ей эти деньги, а в дефолте она не виновата. Но все же, все же…
Анна знала, впрочем, что Гобоист, сначала взвившись, потом покручинившись, быстро смирится с судьбой, едва она расплачется у него на груди, и ее же пожалеет. Это смирение и жалость были Анне тоже невыносимы, – выходит, она много лет любила блаженного дурачка…
И тут Хельга совершила, быть может, самый ужасный поступок в своей жизни, поскольку ужасным мы можем назвать свой поступок, совершенный поперек собственной натуры, – она вернула долг. А ведь дефолт все спишет, вполне могла и не возвращать – пусть этот самый музыкант побегал бы по судам с Владиковой липовой распиской, замулякой хреновой, как алхимик Птицына называла ложные и недобросовестные бумажки. Пусть судебный исполнитель пришел бы к нищему Владику, который ютился теперь у своей жены в однокомнатной квартире в Чертанове и пригибал голову при каждом звонке в дверь, – общение с бандюками не прошло даром.