Очень хорошенькая, с высокой грудью, с отличными ногами, с явными намерениями на мой предмет, удачно пошутила, что я использовал в своей прическе такой элемент парикмахерского искусства, как мелирование…
Заглотал крючок, состроил дурачка, принялся объяснять, что сие натуральная седина, и она к ночи отдала мне во временное пользование свой предмет. Дуракам всегда легче достается Лоно. Дураки на Руси всегда блаженны… Работа языка в чужом рту, в котором дух жвачки, забивающей Венский шницель, предмет, не различающий запахов, но стремящийся обратиться к Вечности… Оргазм… Растворение… Временная смерть Предмета в чужом рту…
Три года вон!..
Еще месяц…
День…
Чужие рты, губы, оргазмы утром и ночью… Попытки…
Еще два года…
Я, как ни пытаюсь, отношусь к ней как к родному существу, с любимыми запахами, с движениями, которые рождают во мне умиление и совершенно искренние чувства любви. Любви огромной, всепоглощающей, с каким-то бесконечным томлением внутри.
Открытие! Открытие, которое поражает! Она не мать!!!
Она и не предмет… Она — не Пуховая, но тоже — трепетная душа в обрамлении чистого тополиного пуха, или чего-то еще, например, какой-то розовой дымки-тумана. Так ли ты выглядишь — смерть?..
Иногда, когда я просыпаюсь, вижу ее. Она стоит и смотрит на меня, как выхожу из сна, словно выныриваю из озера большим неуклюжим сомом, как глаза открываю. Она в ночной рубашке до пят, и если из окна хлещет пронзительное солнце, то утренний шелк просвечивает, обнажая худенькое тело…
В ее взгляде обожание. Так на меня смотрела только одна женщина — мать! Мать не смотрела на меня глазами женщины, и она смотрит, как на Предмет, а потом уж подсознательно узнает во мне предмет мужского пола.
Поразительно, но она спокойно наблюдает рядом со мной другую женщину, которая разметала по зеленым простыням свои густые рыжие волосы. Ее спина обнажена, почти до самых ягодиц, высоких и упругих. Она еще не проснулась, но длинная рука уже шевелится, и пальцы с огненным лаком на ногтях слегка корябают простыню, стремясь к моему бедру. Это моя Ночная женщина.
Я не допущу ее до своих бедер в это время суток и уворачиваюсь.
Утро…
Иногда пропускаю смертельные тренировки…
Та, что стоит в дверях, просто терпеливо ждет, пока женщина не выскользнет из-под простыней, не блеснет полной наготой и не провалит в ванную, где примется смывать со своей идеальной кожи прошедшую ночь.
Ночь — обратное ото дня. Непреложное.
Чернеет ли молоко ночью?
Нельзя есть ночью, что белое. Черная капля в молоке…
Можно ли пользоваться днем Ночной женщиной?.. Нет, нельзя, если есть Утренняя.
Я подмигиваю ей, той, которая в прозрачном шелке, которая воспринимает меня как Предмет своего обожания. Она приподнимает одно плечико, заигрывая, хлопает глазами, в каждом по омуту, в любое могла глядеться когда-то меланхоличная красавица Аленушка, и сама бросается со всего разбегу в мягкую постель, словно в омут, желая в ней утонуть от хохота, а не от девичьей тоски.
Девичья тоска о несбыточном — то же самое чувство приближения смерти. Женщины меньше боятся кончины, так как сами же ее и порождают…
Ей вовсе не нужен психоаналитик. Она лежит некоторое время тихо, давая мне рассмотреть ее внимательно, по маленьким кусочкам…
Вот ее ушко с дырочкой — драгоценная раковина, подаренная морем, в которую я шепчу что-то сладкое и воображаю шум прибоя… Завиток ее прядки на височке окрашен золотом царской чеканки, чуть в медь. Я дую, и он, вопросик из волосков, колышется чуть травинкой… Крошечный подбородок — дикий абрикос с неуловимым пушком, принадлежит челюсти со здоровыми зубками… Первое, что сгнивает — это хрящики! Ну, какого черта я вспомнил! Пуховая!.. Абрикосы, абрикосы!!!
— Хи! — говорит она.
— Ха, — отвечаю.
Переворачивается на живот, кряхтя нарочито. Лопатки из-под рубашки торчат, как нарождающиеся крылышки, и я их поглаживаю, уверенный, что когда-нибудь они превратятся в чудесные размашистые крылья.
Ей надоедает лежать спокойно, и она неожиданно садится мне на живот. Я ощущаю ее худенькую попку и беру в свои ладони улыбающееся личико с алым ротиком. Такого цвета бывают надувные шарики на исторический май. Ее щеки теплы и гладки… Она начинает прыгать на мне, я этого не ожидаю и прогибаюсь, чтобы не было больно.
— Прекрати! — говорю почему-то строго, и она смотрит на меня удивленно из-под длинных рыжеватых ресниц, готовая обидеться. — Прекрати! — повторяю ласковее, и она принимается гладить щетину на моих щеках.