Что-то симпатичное было в этом взгляде.
…Шурка здорово изменился за это время. Вытянулся, заметно возмужал. Даже чуб завел.
На нем была полинялая голубая футболка и закатанные выше колен неопределенного цвета хлопчатобумажные штаны. Черный, непослушный и, как и сам хозяин, неухоженный чуб торчал во все стороны из-под некогда малиновой, вышитой серебром бархатной тюбетейки.
Шурка был босой — и так жарко.
— Ну, что будем с вами делать, орлы? — снова обратился старшина к мальчикам. — Мне кажется, что сначала всем вам нужно заглянуть в отделение милиции. Там быстро решат, кого из вас куда отправить, если уж вам так наскучило жить дома и учиться в школе…
Не успел старшина окончить, как произошло совсем неожиданное. Первым сдался «атаман». Он ринулся к матери и, забыв о своем достоинстве путешественника, завопил на всю привокзальную площадь:
— Мамочка, я больше не буду-у-у!..
Это словно послужило сигналом к отступлению для других. Узкоплечего «атамана» с полевой сумкой на боку поддержали остальные.
Капитуляция была самая позорная.
Один только Шурка Ремзиков, брезгливо скривив толстые обветренные губы, независимо смотрел в сторону, всем своим видом показывая, что нести ответственность за это бесчестье он не собирается.
Путешественников поддержали матери. Положение в самом деле казалось критическим.
Однако, к общему удивлению, рыжеусый старшина обратился к главным действующим лицам с таким неожиданным приказом:
— А ну, чтоб сейчас же никакой сырости мне не было! И марш по домам!.. Только имейте в виду: кто еще раз надумает ехать в Казахстан, пусть загодя напишет заявление в отделение милиции, тогда сразу получит путевку…
Всерьез он говорил или шутил, трудно было понять. Но мальчики и не старались вникать. Каждый спешил прикрыть свое отступление маминой спиной…
Шурка Ремзиков остался один. За ним никто не пришел. Но это, видать, не очень-то его волновало.
— Мне тоже идти? — без всякого выражения на лице поинтересовался Шурка.
— А как же, — ответил старшина. — С нами в отделение. — И тут же, словно сочувствуя, спросил: — Спасовала, брат Ремзиков, твоя команда?
— Ну их, — пренебрежительно отмахнулся Шурка. — Раззявы…
Они пошли впереди, я — следом за ними.
В отделении, в комнате инспектора милиции, мы с Шуркой возобновили наше прежнее знакомство. За эти три года Шурка, как ни скептически относился он в свое время к учению, все-таки сумел добраться до седьмого класса. Тут бы ему и выбрать самостоятельную дорогу в жизни, но помешала переэкзаменовка по алгебре. Однако неудача эта не особенно беспокоила Шурку. Чувствовалось, что наука по-прежнему не занимала сколько-нибудь заметного места в его жизни. Но сказать, что Шурка вообще не изменился, было нельзя. Он уже не надеялся, как когда-то, на мать, он жаждал самостоятельности и активных действий…
В семье Ремзиковых (мать — уборщица, отчим Шурки — шофер и еще трое, кроме Шурки, маленьких детей) не было особого достатка, и неудивительно, что детям приходилось не сладко.
Мать много работала, редко бывала дома. Она всегда спешила, не успевая приглядеть за детьми, и всякий раз на ходу наказывала Шурке следить за ними, чтобы не дрались, чтобы не уходили со двора.
Шурка, у которого из-за малышей никогда не было свободной минуты, обычно огрызался:
— Нужны они мне! Сама смотри за ними. Я уроки еще не выучил.
— А что толку? Выучишь или нет, все равно двойки хватаешь, а из троек никогда не вылезаешь, — сама того не понимая, в самое сердце ранила Шурку мать.
— Ну и пусть. И не буду учить. Пускай будут одни двойки… — глотал слезы обиды Шурка.
— Ну и пусть будут, черт с тобой! Я сердце из-за тебя надрывать не стану… Но смотри — узнает отец, он тебя научит.
— Какой он мне отец…
Шурка не помнил своего родного отца. От матери только и от соседей знал, что отец его был человеком, какие редко встречаются: и умный, и добрый, и руки у него были золотые… Отец Шурки не вернулся с войны.
А отчим… Шурка никогда не мог простить ему надругательства над отцовской фотокарточкой. Эта фотокарточка висела в большой рамке на стене. В первую же неделю, перебравшись в их дом, пьяный отчим разбил рамку и, разорвав, начал топтать фотокарточку.
Ужас и отчаяние охватили Шурку так, что он сначала не мог даже двинуться с места… И тогда, и потом он не помнил, как кинулся на пьяного отчима, как впился зубами в его черный от масла и бензина кулак, как отлетел, отброшенный тяжелым сапогом, и стукнулся головой об ножку стола… С того дня отчим стал кровным Шуркиным врагом.