Они спали всегда вдвоем на этой старой некрашеной кровати. На ней родились их дети… Иван укладывался и ворчал: «Опять ты не спишь?» — а Волька придвигала поближе к лампе машинку и садилась дошивать то самое выпускное платье.
…Над деревней давно уже стояла ночь. По небу медленно проплывала луна. Безмолвно обступал хату сад. И если бы на окне не висела занавеска, к этому бессонному окну, наверное, прильнула бы любопытная сирень: «А кому это не спится в такую добрую ночь?..»
Волька любила такую вот сонную тишь, такое вот ночное шитье под негромкий говорок швейной машинки. За шитьем успевала она передумать все про детей своих, и про старших, и про младших. В такую ночь приходила ей на память молодость, та, что давно уже отлетела, отоснилась.
Поддавшись воспоминаниям, она вполголоса, чтоб не разбудить мужа, чуть слышно, напевала те песни, которые певала когда-то, когда была еще девушкой.
Она сроду не видела, как выглядит та чинара. Наверное, такая же могучая, густолистая, как была когда-то Иванова липа. Все равно что под крышей сидишь под ней на скамейке. Под золотым месяцем… «Сидишь»? Ой, старая ты, старая баба!
— Скоро ты свою чинару там кончишь?
Ой, и правда, надо кончать. Скоро развиднеется, скоро корову вставать доить.
— Кончаю, Иванка. Иду, ложусь.
Вольку не вернешь. А жить-то надо. Иван и жил теперь, как присужденный к этому «надо». Смирился с тем, что ничего не изменишь.
Ну а Настя — она тоже знала, что не сладкое ее житье ждет. Но все-таки хоть надежда: будет под старость куда приткнуться. Племянник и племянницы очень охотно, то тот, то другой, звали ее к себе, пока дети были маленькие. Но подрастали дети, и чужой человек становился в доме лишним. И этим чужим и лишним человеком всегда была она, тетка, которую так охотно звали и еще охотнее теперь провожали.
И вот сейчас не поглядела Настя, что стар уже Иван. И ее молодость тоже бог знает где. Задевало, конечно, по-женски, что никак не забудет жену-покойницу. Но все же, что там ни говори, она была теперь жена его.
Дочки Ивановы — вот что больше всего тревожило и пугало. И тут Настя не преувеличивала. Дочки не признавали ее, и первое лето ни одна к отцу не приехала, хоть и звал он, и ожидал, и скучал по внукам. «Кабы Волька жила… родная мать… При ней звенела бы хата от голосов детских, а так и письма не шлют».
А еще через год, видать сговорившись, приехали дочки, все три, вместе с детьми.
И пошло! И дурень ты, батька. И слепой. И ничего ты не видишь, ни о чем понятия не имеешь. Этой аферистке только хата твоя нужна, а как свалишься с ног, тогда поплачешь. Будешь звать детей, да поздно… Как вода капля за каплей точит камень, так ежедневная грызня и бессердечие сделали свое дело. Надо бы вмешаться Алесю, как старшему, как мужчине, — цыкнуть, заткнуть рот бабам, чтобы не шипели. Но он счел: лучше не связываться, отойти в сторону. А сам Иван, растерянный, растревоженный, все пытался примирить дочек с Настей, а потом и сам стал с ней ссориться.
— А божечка ты мой, пускай она огнем сгорит, эта ваша хата, — доведенная до отчаяния, не выдержала та однажды.
— Ага, слышал?! Она еще спалит твою хату. — Слепая женская злость не знает границ.
— Мою хату?! — вскипел Иван. — Да я всех вас! Вон отсюда! Все вон!
Ушла из его хаты только Настя.
А дочки после всей этой свары успели наварить варенья, насушить фруктов, а когда подошло время, когда кончились отпуска, разъехались каждая к себе.
Родня ругала Ивана, называла дураком, и он соглашался. Ездил, звал, упрашивал Настю, чтоб вернулась назад. Но она не согласилась.
— Не надо мне твоей хаты, Иван. Не хочу я знать твоих дочек. Живите себе с богом.
От людей до Ивана дошло, что той же осенью Настя пошла санитаркой в больницу и даже получила там комнатку.
А Иван так и остался опять один.
И вот уже скоро год, как снова стала приходить к нему во сне Волька. То зовет его, то просит о чем-то, то сорочку принесет на смену. Полотняную, только прокатанную на скалке. Он уже забыл, когда надевал такую. Катя, старшая его, все шлет, все привозит зятево. Тот не снашивает. Где ему, майору, сносить все, что выдают, — и белье, и одежду, и обувь. Вот дочка и везет, и посылает. Только носи, батька. Если б оно носилось… И опять думки улетают невольно к тем давнишним дням и вечерам в войну и сразу после войны, когда Волька, чтоб хоть как-то одеть семью, не отходила от прялки. Целую зиму при коптилке — ни керосина, ни стекла для лампы не купить было — пряла, а к весне ткала. Дочки ни одна этого не умеют. Да и зачем им теперь? Все лавки мануфактурой да готовым платьем завалены. Еще носом вертят: капрон подавай им, балонью…