И правду сказать: какая им нужда прясть либо ткать или на карачках в огороде по земле ползать, раз другая жизнь пришла? Если б Волька жива была… Никогда б не поверила, кабы встала да узнала, что теперь люди в космос летают, как раньше на возах ездили… Шагу пешком сейчас никто не сделает. Баба, чтоб в лавку подскочить, полдня на остановке проторчит — зато автобусом! А раньше бы уже два раза на своих двоих обернулась, и в лавку, и домой успела.
Если бы Волька… Только и жить сейчас. Ему, Ивану, председатель колхоза прошлый год путевку привез: «Езжайте, дядька Иван, подлечитесь там, отдохните. На людей посмотрите и себя покажете. Вы же у нас заслуженный…»
Иван даже руками замахал: «Куда я, старый, поеду?» Но председатель настоял, и родня в один голос заладила: «А что, не заслуженный?!» Оно и так: с первого колхозного дня, еще с тридцатых, с самой первой колхозной борозды, ни плуга он, ни лукошка, ни косы из рук не выпустил. Сколько дел переделал! Кабы ссыпать всю ту землю, что он перепахал и засеял, ей-богу, гору бы наворотил. Потом молодые перешли уже на машины. За машинами, известно, не угнаться ему. А вот за конями, что остались еще на развод, доглядеть тоже кто-то должен. Так он, покуда не перевели этих коней к соседям в бригаду, и был при них целый год. Летом пас, а зимой доглядывал.
Теперь уже и коней не осталось, а путевку колхоз все равно раздобыл ему. И ездил он по той путевке во дворец, в хоромы самого Радзивилла в Несвиже. Вот чудес насмотрелся! Это ж подумать только, в тех хоромах, где раньше один человек разгуливал — пусть себе и князь, — сейчас их четыреста, колхозников. И за каждым присмотр — и лечат их, и кормят в тех князевых покоях.
Вон как далеко летят от старой, захолодевшей хаты думки Ивана, и он все невольно возвращается к тому своему сну про Вольку, про сорочку чистую… Бывало, молодая, поставит в печь чугуны, простирает белье ночью, а утром на речку полоскать, колотить вальком (и зимой на речке полоскала, в полынье). А уж как развесит во дворе рубашки, да полотенца, да скатерки — прямо глаза ломит, такое все белое, слепит даже. Потом с ветра, с мороза, в хату, да прокатает на скалке… Что эти исподники трикотажные майоровы — ни холодка от них, ни радости!
Радости не было, хотя и забот тоже, хотя и хуже могло быть, как у других бывает. Его дети — грех жаловаться — и пишут ему, и каждый раз везут что-нибудь. Да зачем ему одному? И пенсия есть, и колхоз помогает. Все равно привозят… Здоровья вот только никто не привезет. И если ты остался один, так уж и один…
В прошлом году Катя, та, что за майором, надумала взять его к себе в город. Им двоим с парнишкой (на одного только и расщедрились) трехкомнатная квартира в самый раз. Ивану поставили кушетку у внука в комнате. Где там прилечь днем, на этой кушетке? Он же, внук, все вверх дном переворачивает. И ты, дед, не суйся. А в столовой как придут с работы, так за телевизор. И если вдруг хоккей, или футбол, или на коньках катаются — за полночь смотрят. Конечно, свободные городские люди. И он всю ту зиму и днем и вечером только и делал, что телевизор смотрел. Копейки за все время ни на что не истратил. Дочка сразу сказала: «Нам твоей пенсии не надо. Можешь класть на сберкнижку». А зять еще пошутил: «Можете, отец, в ресторан ходить». Чудаки!
Всю зиму посылал он эту пенсию младшей своей, Гале. Грех, можно сказать, но не раз он думал: счастливая Волька, ничего-то она не видит, ничего не знает. Все ему досталось — и стыд, и боль, и заботы. Не окончив школы, замуж выскочила. И пусть бы уже жила. Так нет, оказалось, не нужно ей оно, это замужество. Ребенка мужу оставила, а сама завербовалась, уехала лес пилить куда-то в Карелию. Близкий ли свет — где Урал, а где Карелия? Будто на Урале леса мало, если так ей без него не обойтись уже. Дома в руках пилы не держала. В кого такая пошла, — как былинка, слабая. Мать дыхнуть на нее боялась. А там же, в той Карелии, в том лесу непролазном, там же планы, там кубометры… И конечно, свалилась. И не сама даже, а какая-то девчонка, что бедовала там вместе, письмо прислала. И он, отец, ездил искать ее в ту Карелию. Нашел, привез на свое деревенское молоко и сало. И ничего — за лето окрепла, поздоровела. А к осени опять за свое:
— На черта сдалась мне и деревня эта, и твой колхоз? Что мне тут делать?
— А что твоя мать всю жизнь делала? А я что? А брат твой, директор совхоза, что он делает в деревне?