В ту же минуту отворилось настежь окно на председателевой половине и голос, который Чесик узнал бы изо всех голосов на свете, позвал:
— Коля, иди, сыночек, выпей молочка тепленького.
— А-й… — отозвался Коля, крепко держа обеими руками котенка.
И тетка Ганна тоже сказала:
— Иди, дитятко, выпей кружечку.
Но и на ее призыв Коля не откликнулся, бросился за вырвавшимся из рук котенком. Из хаты послышался снова голос, от которого у Чесика задрожало все внутри:
— Тетка Ганна, не надо ее качать. Я сейчас кормить буду. Дома я никогда не качаю.
«Значит, это пани председательши ребенок, — сообразил Чесик. — А в прошлом году его не было».
Потом из дома вышла она сама. Солнце светило ей прямо в глаза, она остановилась на крыльце, зажмурилась, засмеялась и, как маленькая, протянула руки навстречу солнцу.
— Ой, тетка Ганна, как у вас хорошо здесь, красиво!
Она не была уже такой тоненькой. И золотистые волосы ее уже не спадали по спине, а были схвачены в узел и заколоты на затылке. И платье на ней было другое. В прошлом году она все время ходила в белом. Но Чесик не заметил этого.
Не сводя с пани председательши глаз, он вдруг и сам засмеялся и зажмурился.
— А в городе такая жарынь, такая пылища! — Она легко сбежала с крыльца и нагнулась над коляской. — Проголодалась, — снова засмеялась она. — Два часа уже.
И Чесик тоже засмеялся тихонько.
— Гляди ты! — удивилась тетка Ганна. — У нас тут никто про эти часы и слыхом не слыхал. Захотело дитя есть, так мать ему тут же титьку в рот. А вы там, в городе, ученые, все по часам да по книжкам — и кормите, и спать укладываете..
Ребенок заплакал, и, присев на траву, пани председательша расстегнула пуговицы и стала кормить. Ребенок сосал жадно, от удовольствия чмокал, крутил головкой и тыкался носиком в теплую материнскую грудь.
— Смотри, и правда голодная. — Тетка Ганна постояла еще минутку, повернулась и пошла в хату.
А Чесик не мог сдвинуться с места, все стоял за сараем и, словно зачарованный, не сводил глаз с пани председательши.
С плачем прибежал с улицы Коля, на щеке его алели свежие царапины.
— Мама, меня… котик…
— Я тебе что говорила: не бери его на руки, не трогай. Он не любит этого.
— Я только хотел искупать в пруду.
— Он что, просил тебя об этом? Ступай отсюда, напугаешь маленькую.
Размазывая по лицу слезы, Коля подошел к матери, прижался к ней. Она обняла его одной рукой и притянула к себе, но ему было так неловко. И он налег на сестренку сбоку. Мать легонько оттолкнула его, но, раскапризничавшись и разобидевшись, Коля шлепнул девочку по голенькой ножке. Та зашлась в плаче, а пани председательша прикрикнула:
— Уходи прочь! Злюка такая!
Коля заревел в голос и опять полез на колени к матери, обхватил за шею.
— И я хочу тоже.
— Ну, погоди, погоди, — утешала его мать, — вот покормим девочку, положим в коляску, тогда я с тобой буду.
Но Коля и слышать ничего не хотел.
— Она гадкая. — И снова замахнулся, но мать вовремя удержала руку.
— Да нет. Она маленькая еще и глупенькая. А ты у нас большой, ты у нас умный.
— Ай… — всхлипывал Коля, прижимаясь к матери, к ее теплой груди и ласковым рукам.
…А Чесик так и стоял за сараем, глядел на всех их троих и мучительно пытался что-то вспомнить. И никак не мог.
Он видел, как пани председательша кормила грудью ребенка, как ласкала, нежно гладила и целовала Колю, и словно видел уже не их, а какую-то другую женщину и других детей… Правда, та, другая, была в платочке, в чем-то темном, и ребенок на руках у нее тоже был завернут во что-то темное. И мальчик так же сидел рядом. Только не на коленях у нее, а на выступе печки… Больше ничего он не помнил, только старался вспомнить. Где видел он такое? Когда это было? Кто была та женщина?
— Пани председательша… — Шепчет Чесик. — Мама, мама!.. — повторяет он, вдруг узнав ее. Только где она была столько лет? Почему так долго не приходила?
— Мама! — громко, во весь голос, кричит Чесик. — Мама!..
И бежит по грядам, по жнивью, через жито, к своей старой хате, что стоит теперь вместо бани на берегу речки. На борозде остается лежать только шапка Чесика. А в шапке горсти две ягод — для пани председательши.
1964
ОДНО МГНОВЕНИЕ
С. Г. Р.
…Потом, в своей мастерской, Сивцов весь день ощущал себя совсем молодым. Словно и не было этих сорока восьми прожитых лет, словно всего их каких-нибудь двадцать.
Обычно он начинал сразу несколько работ. И среди них была одна, самая главная. К ней-то он и прикован был, как каторжник к тачке. Даже в те дни, когда не мог заставить себя подойти, тронуть кистью. Но всегда среди его работ было что-то и для души. Вот и теперь «для души» эти почти написанные уже полевые колокольчики в белом фаянсовом кувшине на окне (приказ младшей дочери: «Папа, мне нарисуй!»). В окно врывался и слегка раскачивал тюлевую занавеску ленивый июньский ветерок. Гудел шмель. За занавеской… Впрочем, за каждой занавеской есть, наверное, какая-то своя тайна.