Прощаясь, я просил Женю навестить нас, если доведется ей побывать еще в этом городе. Она пригласила к себе: ездим же к родным… Работала Женя в своем селе.
Моей жене она не понравилась, хотя вслух она и не высказала этого. Не понравилась, думаю, оттого, что Женя выглядела очень молодой, привлекательной, а жена была беременна вторым ребенком, казалась измученной, постаревшей.
Прошло не меньше года, и однажды на работе меня позвали к телефону. Я узнал голос Жени. Она приехала поступать на заочный. Мы встретились в университете и оба обрадовались встрече.
Никто не был нам помехой, никто не смотрел недоверчиво и неодобрительно, когда мы с увлечением, перебивая друг друга, вспоминали давние дни.
Я пригласил Женю — в душе совсем не желая этого — зайти к нам домой… Она засмеялась и с какой-то одной ей свойственной интонацией и незлобивой усмешкой всего только и сказала:
— Ах, Ванечка, нам и тут хорошо. Посидим, поговорим. Для чего еще домой?
И я не настаивал.
Заочная ее учеба длилась шесть лет. И встречи наши, не меняя ни характера своего, ни места, продолжались раз в полгода.
Такой оказалась и эта неожиданная встреча.
Перед самой войной Костюк женился на девушке-медсестре, которая работала в той же деревне, куда его послали преподавать.
А когда началась война, случилось так, что жена его, как медик, оказалась с первого дня в армии. Он же остался дома и при немцах добровольно записался в СБМ (Союз белорусской молодежи), а потом по своему желанию уехал в Германию. Неизвестно, чей хлеб он там ел. Твердо известно только — того, что испробовали наши люди, силком брошенные в немецкие шахты и соляные копи, на заводы и фермы, Костюк на себе не испытал. А когда окончилась война, он умудрился выйти сухим из воды, чистеньким вернуться в Белоруссию. Жена его с войны не вернулась.
И вот меньше чем через год он женился на Жене, работал в той школе, где она директорствовала, и считался неплохим преподавателем.
Однако для меня это не имело значения. Его помиловал закон. Я же — человек, не был к нему милостив. Для меня он оставался тем же Костюком, который отвернулся от своей родины и народа в дни самых тяжких испытаний. И я не прощал ему этого. Однажды, осушив чарку, я и Жене сказал все, когда она спросила, почему никогда я не поинтересуюсь Алексеем.
— Знаешь, — сказал я, — о своем Костюке ты лучше не вспоминай. И хорошо знаешь почему.
Она знала и с того дня ни разу при мне не произносила его имени.
Я же, как ни старался, не мог понять Женю. Была активной комсомолкой. Без нее не обходилось ни одно молодежное начинание. Война отняла у Жени отца и старшего брата — оба погибли в партизанах, погибли от руки такого же Костюка. Тот потом тоже удрал с немцами, только назад не вернулся.
Не мог понять ее. Не мог оправдать. Неужели не встретился ей никто другой? Сама Женя была на фронте связисткой. Там ее приняли в партию. А когда наступил мир, вернули в школу, назначили директором.
Как-то. Женя рассказывала мне, что на фронте был у нее прекрасный парень, армянин Самвел. Он любил ее. И она любила, обещала выйти замуж.
И вот встретилась опять с Костюком. Самвела она вспоминала часто, наверно, в сердце ее он оставил о себе память. Но почему только память, почему не завладел ее сердцем, почему выпустил из своих рук в другие? Мне эти другие руки казались грязными.
— Знаешь, где я этим летом была? В Р. Мы ездили всей семьей. Ты бы поглядел, что натворили там немцы!
— Не одни немцы. — Я не мог удержаться: там, в разрушенном городе нашей юности, она была с тем, кто старался и помогал немцам разрушить и сжечь его! Она обязана помнить, что его простил только закон, а люди — нет, не простили.
Женя взглянула мне прямо в глаза, и брови ее нахмурились, — я не отвел взгляда.
Она не выдержала моего взгляда и, глядя в окно, стала рассказывать:
— Мы взяли с собой Володьку. Входим в вестибюль. Помнишь, слева за столиком всегда восседал наш швейцар Плевако? Белая борода до пояса и осанка как у губернатора.