— Отчего она умерла? Должно быть, молодая была?
— Молодая. Совсем молодая. Отчего умерла? Подхватила грипп. Не вылежала, и началось воспаление легких. Все это на ногах. Ну, естественно, очаги, скоротечная чахотка…
— Неужели нельзя было спасти? Помочь чем-нибудь?
— Нет… Юра очень похож на нее. Такая же светлая, ласковая. Жила на нашей улице. Через дом. — Доктор снова умолк и закурил. — Необыкновенная женщина была, — внезапно произнес он после длительной затяжки. — Необыкновенная…
И мне показалось, что он чего-то не договаривает.
Больше об этом у нас не было разговора. А через несколько дней мы простились с доктором Волковичем.
1958
ВСТРЕЧА В ПРЕДРАССВЕТНЫЙ ЧАС
Она ждала этого стука, и он разбудил ее на рассвете.
Она не испугалась, не вскрикнула, не схватилась за сердце. Моментально, словно ее током ударило, разжала веки и протянула руку за одеждой. Пока одевалась, стук повторился. Первый раз — неторопливо, спокойно, а затем три раза дробно — будто курица зерно клюет: тук, тук, тук.
Этот стук отозвался в самом ее сердце, но оно не забилось, как некогда, не откликнулось навстречу: «Иду!» Словно оборвалось сердце и упало. Дрожащей холодной рукой долго нащупывала в потемках и никак не могла найти тяжелый крюк на дверях. А когда нашла, не хватило сил откинуть.
— Лиза, Лизочка! Это я.
Она потянула на себя дверь и вышла на крыльцо, навстречу раннему гостю.
— Вернулся? — не веря и удивляясь, что это он, не то спросила, не то упрекнула она.
Он протянул руки, чтобы обнять ее поникшие плечи, прижать к груди поседевшую голову, — и так и остался стоять в этом утреннем полумраке с протянутыми руками.
— Боже мой! — вырвалось у нее.
— Лизочка…
Она тяжело опустилась на лавку и только теперь ощутила тупую боль в сердце.
— Погоди… Все так неожиданно, так вдруг…
— Почему же вдруг? Я же писал. Мы ведь полгода уже…
Она горестно покачала головой:
— Семнадцать лет…
Вот так же тихо и несмело постучал он в дверь глухой осенней ночью сорок первого. Через полгода после того, как проводила его на фронт.
— Откуда ты? — вдруг почувствовав, как подкашиваются ноги, всего только и спросила тогда она.
— Тише… Быстрее запри и не зажигай огня… Не надо.
По тому, каким озабоченным был его голос, как пугливо озирал он все уголки хаты, как сутулился, стараясь быть ниже, незаметнее, она поняла: совесть его неспокойна.
— Откуда ты? — снова повторила в тревоге, помогая его одубевшим рукам расстегнуть пуговицу на чьей-то чужой, заношенной поддевке.
— Не спрашивай, — безнадежно махнул он рукой, — скажи лучше, что у вас тут творится. Немцы? — В шепоте его, почудилось ей, звучала надежда.
— Нет у нас немцев. Партизаны…
Она хотела сказать «подают голос», но он не дал ей закончить.
— Партизаны… — Испуганно схватил свою грязную одежду и, встретившись с ее строгим, пытливым взглядом, отвел руку назад.
И ей показалось, что она обо всем догадалась и все сразу сообразила. Эта сермяга была его спасательным кругом. Попадись немцы — что с меня взять: простой мужик-работяга, была б лишь своя земля, свой конь, своя хата…
Наткнется на партизан — хлопцы, братки, выручайте! Видите, до чего довели тевтоны! Однако за счет чего и во имя чего раздобыл он себе этот спасательный круг? Чтоб натянуть его на себя, где оставил он свою честную солдатскую шинель?
Прожил Павел Жаврыд в родной хате одну лишь неделю. Да и что это была за жизнь. Ночевал в хлеву на сене. Днем тоже никому на глаза не показывался. Детей со двора не выпускали — еще придет в голову, соседям похвастаются: «А наш татка домой вернулся!»
Семь дней скрывался он так, когда вошла вдруг в избу учительница, их соседка, — до войны в одной школе работали.
Жаврыды как раз обедали.
Все трое взрослых растерялись, а дети тут же и выложили:
— Софья Ивановна, а татка поест и опять спать пойдет к коровке в хлев.
— Что с вами, Павел Тихонович?! — пораженная, воскликнула соседка. — Как вы попали сюда? Откуда?
— Не говорите, Софья Ивановна… Из самого пекла.
— А Костя мой где? Мы же с Лизой вместе вас провожали.
— Понятия не имею… Немцы окружили нас. Я выскочил. А он где, не знаю.
— Что же будет теперь!..
Соседка плакала, а Лиза стояла, скрестив руки на груди, белая, как стена.
В ту же ночь Павел Жаврыд оставил свой дом.
На прощанье он сказал жене, что будет пробираться к своим, торопливо целуя ее немые, холодные губы, обещал, что если останется в живых, даст о себе знать. Объявится, если жив будет…