У партизан — после той страшной ночи не могли оставаться больше здесь — мы пережили блокаду. Я вынесла детей из болота распухшими от голода. Мы бы не выжили, если б не армия наша, не солдаты. Отдавали последний кусок хлеба… Я не знала про тебя ничего.
…А потом, когда кончилась война, когда все, кто остался жив, вернулись, а на тех, кто не возвратился, пришли похоронки… Тогда, ты думаешь, мы не ждали? Вестей от тебя или про тебя? Мы страшились их. И поэтому ни я, ни дети мои не знали, как оправдаться, когда нас упрекали те, кого война сделала вдовами, сиротами. Кто я была? Солдатка? Жена партизана? А дети мои? Кем был в войну их отец?
Я понимаю, что ты хочешь сказать: «Я вынес на чужбине тоже немало. Тоже хлебнул горя. И за это меня закон помиловал, вернул на родину». Все я понимаю… Но есть и еще один закон…
— Этот закон, неужели он и сейчас, через столько лет, не смягчит твое сердце?
— Я сейчас ничего не обещаю тебе. Поживи… Как дети, так и я…
1958
ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ
Солдат отошел от обочины к середине дороги и остановился, голосуя поднятой вверх рукой.
— Солдат, — еще издалека узнал шофер и замедлил ход. — Влезай, брат, подброшу! — остановил он машину. — Сами служили, знаем, почем фунт лиха.
Солдат ловко вскочил на подножку и очутился в теплой просторной кабине самосвала — уже третьим.
— Не потесню?
— В тесноте, да не в обиде, — отозвался шофер, веселый, словоохотливый паренек, большой охотник до всяческих дорожных приключений. — Мало, что весна в календаре значится, ты, брат, — повернулся он к солдату, — в своих наркомовских недолго бы попрыгал тут, на дороге… Во как забирает к ночи… И автобус не раньше чем через час пройдет.
— Морозит, — согласился солдат. — Я уже сколько жду, насквозь продрог.
Он был среднего роста, худощавый, неширокий в плечах, с виду совсем еще мальчишка. Но его манера держаться — сдержанно мужская, немногословная — выдавала человека взрослого. Это бросалось в глаза с первого взгляда.
Солдат молчал и скупо поддерживал беседу, без которой никак не мог обойтись шофер. Отвечал на вопросы, сам ничем не интересовался.
Смуглое, иссеченное ветром лицо, несколько даже суровое для такого молодого парня, было озабоченным, удрученным. Строгие, без улыбки, глаза смотрели из-под черных, почти сомкнутых бровей в окно, на дорогу, лентой летящую вперед.
— Далеко топаешь? — осведомился водитель.
— В Минск.
— А погоны куда девал?
— Сдал уже.
— Значит, подчистую, отвоевался?
— Демобилизовался.
— Кра-сота! — кивнул шофер. — Сам был рядовым, знаю, как школят! Правда, и там баранку крутил. А ты, верно, по-пластунски?
— Да нет, электрик, — коротко ответил солдат. — И с этой штукой, — он кивнул головой, указывая на руль, — тоже дело имел.
— А-а-а… — Голос шофера звучал уважительно. — А я решил… — Однако что он имел в виду, не сказал, перевел речь на другое: — Ну, а сейчас куда думаешь податься? В Минск, на работу устраиваться?
— Да нет, — решительно отверг это предложение солдат. — На целину завербовался.
— Фью-у! — даже присвистнул шофер. — Неужто тут, в Белоруссии, у себя дома, не нашлось бы дела? Родители в колхозе небось? Там, что ли, электрики не нужны или наш брат водитель, раз и в этом кумекаешь? Чудак!
— Давно я это решил. Давно задумано. А теперь вдруг так обернулось все, что и не пойму, как быть…
— Что, старики хвост накрутили?
— Да нет, — первый раз за всю дорогу как-то странно усмехнулся солдат. — Родителей своих я только вчера впервые повстречал.
— Как же это так, не возьму в толк… — удивленно протянул шофер. И действительно, такое сообщение могло привести в замешательство кого угодно.
— А вот так… Как потерял их в сорок первом, так до позавчерашнего дня считал, что нет их у меня, что остался я один как перст… А позавчера дознался, что и родители есть, и брат, и сестра… И что вообще я…
— Загадки загадываешь, друг! Сам черт у тебя не разберется.
— Я и сам не разобрался — столько людей в моей жизни объявилось за эти дни.
— Так ты расскажи, браток, — надеясь услышать что-то необыкновенное, без всяких уловок, простодушно попросил шофер. — Ты же словно второй раз на свет родился.
— Пожалуй, что так…