— Это ты напрасно, — не согласился Антось. — Если б не писали да не объясняли нам, далеко бы мы не уехали.
Прося поставила миску с горячим супом и тоже взяла ложку.
— А вы, молодежь, ели уже? — садясь за стол, повернулся он к детям.
— Ели, почему же не есть. Сидят, что ли, голодные?
Голос у Проси недовольный: то ли тем, что Антось этот вопрос задал, то ли тем, что дети и в самом деле сыты.
— Может, со мною еще перекусите? Ты как, Валя?
Он припомнил такие еще недавние времена, когда садились они за стол все вместе, он и ребята, и память об этих днях засветилась в его глазах.
Валя детским своим сердцем поняла состояние отца, и лицо ее, все последнее время огорченное, настороженное, прояснилось вдруг, будто отпустило что-то.
— Не, татка, не хочется. Только из-за стола.
Леня не больно разбирался в этой безмолвной перекличке чувств, охвативших отца и сестру, и, стирая резинкой кляксу в тетрадке, пробурчал:
— Вам хорошо, а у меня пример не решается.
За окном мелькнула высокая фигура в синем пальто, и Антось засуетился:
— Опенькин идет, прибери, дочушка, пожалуйста.
Валя в мгновение ока выполнила просьбу: собрала со стола тарелки, с кушетки учебники, сунула на печку подсохнуть отцовские рукавицы и постелила скатерть.
По городскому обычаю в дверь постучались, и вошел зоотехник Опенькин, молодой, сухощавый, в очках.
— Приветствую все семейство! Приятного аппетита, Антон Иванович.
Голос у Опенькина зычный, раскатистый, и в хате от него сразу повеселело. Леня откликнулся первый, как старый знакомый (не один раз на ферме у отца виделись), а Валя взглянула удивленно, недоверчиво: сколько неприятностей навалилось на отца, когда он приехал, а теперь, смотри, соловьем разливается…
— Учимся, молодая гвардия?
Вопрос был самый обыкновенный, привычный, но прозвучал как-то по-свойски, дружески, и Валя, сама того не желая, не смогла удержаться от широкой, как и у Опенькина, улыбки.
— Учимся.
Потирая руки и подергивая плечами (городское, сшитое по моде осеннее пальто не очень спасало от мороза), Опенькин обратился к отцу:
— Поедем и мы с вами, Антон Иванович, учиться, чтобы молодежь нам вперед не забежала.
И тут Ленька, клюнув на эту манеру обращения, принятую Опенькиным, не выдержал:
— Не такой уж вы старый.
Все засмеялись, а отец пригласил:
— Присаживайтесь, Борис Михайлович, поедим вместе.
— Спасибо. Я пообедал.
— Может, компота грушевого выпьете? Налей, Прося.
— Садитесь, раздевайтесь. Такого компота, как у меня, у своей хозяйки не попробуете, — запела и Прося, стараясь показаться городскому человеку и гостеприимной, и приветливой.
— Нет, моя Анна Григорьевна кулинар. Такими блюдами удивляет, что и в Минске, в ресторане, не едал.
— Вот видите, — протянула Прося, пытаясь скрыть обиду, и стала разливать компот по мискам, — а вы, городские, боитесь ехать к нам в деревню.
— Не все, — засмеялся Опенькин. — Мне, Антон Иванович, вчера посылка пришла. Дробь приятель прислал. В газете он работает. Поэт, в журналах печатается. А охотник — первый класс! Точное попадание — лису берет с одного выстрела прямо в глаз. Пишет: «Как-нибудь дня на три заявимся с хлопцами к тебе на охоту». Здорово будет, Антон Иванович! Небось не обойдут и нас, грешных, своим вниманием. Глядишь, закатят еще оду про таких, как мы с вами.
— Как бы часом не наоборот, — коротко заметил Антось, отставляя пустую миску.
— Это они тоже умеют! Случается и так, что один вознесет высоко, а другой следом шуганет на землю.
— Вот-вот, так и с нашим колхозом было. Сами видите, живут люди не в таком уж достатке. После войны, правда, отстроились, в землянках никого не осталось, своя электростанция. А трудодень до этого года больше чем на пятьсот граммов не вытягивал. Так вот я и говорю, на пуск электростанции эти корреспонденты к нам как воронье налетели. И свои, из района, и областные, и минские. Все пишут, все расспрашивают, каждый старается не пропустить ни шага председателя нашего. А у нас тогда был Дробыш. Язык у него подвешен что надо. Любил, чтоб о нем говорили, чтоб в газетах писали. Прямо умирал! Вот он и диктует: воздвигли электростанцию, электрифицируем все сельскохозяйственные процессы, наладим электродойку, получим по семь с половиной тысяч литров молока с коровы, нажнем жита, накопаем картошки, колхозникам дадим… И так вот все… А корреспонденты прямо млеют. Дробыш колхоз уже в коммунизм вводит… А люди в это время за хлебом в Минск ездили. И что ж, напечатали, чуть не на страницу про наш колхоз расписали, в областной, не в какой-нибудь газете.