И так длилось до часа «ч», который Мыш назвал "Светящаяся Смерть". Была тут у них глобальная атомная война или какая-нибудь другая всемирная катастрофа — он не знал. Но почти все Большие сразу погибли, а те, кто умудрился выжить, болели и вырождались, а в конце концов вымерли совсем.
Множество мышек тоже погибло. Но с уцелевшими начали происходить изменения к лучшему. Малый народ стал крупнее, сильнее и умнее, чем раньше. Сначала-то было очень много пищи, которая осталась от Больших — "хорошая еда", как уточнил Мыш — и его сородичи процветали, размножались и строили собственную цивилизацию. К тому же мышки жили все дольше и дольше, некоторые долгожители из них начали даже доживать лет до сорока местных. А потом мир стал меняться.
Что-то случилось с Большим Светом — с солнцем, наверное. Я думаю, катастрофа повредила что-то в атмосфере, и солнечная радиация добавилась к общему, и без того задранному фону. Поэтому мышки, выходившие на поверхность днем, теперь заболевали и гибли. От лучевой болезни, наверное, потому что Мыш сказал, "от порченой крови". Вдобавок, выжившие растения, которые поначалу разрастались очень пышно, тоже постепенно пропали, кроме, быть может, лишайников и грибов, а от всего животного мира остались только мутировавшие насекомые.
Вот тогда слово «еда» у них и стало сакральным. Потому что начался Голод с большой буквы.
Мышиные кланы, всегда слегка воевавшие за сферы влияния и за власть, схватились не на живот, а на смерть за пищу. Подземный мир делили и переделили, имея в виду места скопления насекомых и места, где что-нибудь росло. А когда стало совсем туго с продовольствием, охотиться принялись и на себе подобных.
Каннибализм у мышек так жестко, как у людей, никогда не запрещался. А в создавшемся положении у них осталась одна-единственная заповедь: "Кто смел, тот и съел". Что относительно спасло положение, так это только их способность размножаться — у одной мышки за жизнь детенышей рождалось тридцать-сорок, а выживали двое-трое.
Печальный мир.
Излагая эту грустную сагу, Мыш ни одной секунды не сидел спокойно. Я уже тогда подумал, что все эти маленькие прыжочки, дерганье ушами, поднимание хвоста, почесывание и шевеление носом имеют какой-то дополнительный смысл, который нельзя перевести на человеческий язык. Эти мелкие движения, по-моему, сильно раздражали Эдит; в сущности, можно понять, что тяжело воспринимать смысл речи, когда собеседник вертится — но не в данном же конкретном случае!
Впрочем, не это главное.
Когда он закончил рассказывать, я спросил:
— Что будем делать?
Мыш задумчиво почесался и отвечает:
— Я уйду. Позову своих. Ты жди. Думай, как починить гнездо. Слушай.
— Мне, — говорю, — не лучше пойти с тобой?
Он ткнул меня носом в плечо.
— Нет. Ты не пройдешь. Там узко. Нож есть?
— Да, — говорю.
— Хорошо, — пищит. — Дай.
Я ему дал отличный нож с комплектом лезвий и несколько пачек витаминного концентрата. На прощанье он меня понюхал в нос и несколько раз лизнул. Я его погладил в ответ — надеясь, что это адекватно выглядит по здешним меркам.
Мне не хотелось, откровенно говоря, его отпускать — но привести его семью сюда, похоже, было нужно нам обоим.
По нашим бортовым часам уже поздний вечер был, когда Мыш ушел, но Эдит не спала. Во-первых, она выпила многовато кофе, а во-вторых, ей слишком хотелось сделать мне выговор.
Только я вернулся в каюту, как она тут же заявила:
— Вы невыносимый человек, Марсэлл! Слушаете какую-то поганую крысу, а человека не слушаете!
— А что вы, человек, — говорю, — хотите сообщить принципиально интересное?
— Я уже сказала, — говорит. — Нужно срочно улетать отсюда, а не разговаривать с крысами. Что вы там сломали в этом своем звездолете?
— Передатчик и следящую систему, — говорю. — И вдобавок, мы не стоим на грунте, а почти что висим наискосок, касаясь пола этого тоннеля одним амортизатором из трех. Потому что застряли в сломанном потолке. Понимаете?
Она посмотрела на меня с неприязнью. И говорит:
— Я домой хочу. Сейчас же. Мне все это уже надоело. А вы, вместо того, чтобы заниматься делом, расспрашиваете тут говорящих крыс о смысле жизни, — и повысила голос: — Вот что вы расселись?! Думаете, все само починится?!
Я немного подумал и понял, что в чем-то Эдит права. Самое лучшее — поскорее все закончить. Но автоматы нельзя оставлять без присмотра, чтобы мышки не взяли их себе, поэтому нужно выходить и все самому налаживать.
Не слишком большое удовольствие, но придется.
— Утром начну работать, — говорю. — Сейчас уже спать пора.
И Эдит тут же выдает приказным тоном:
— Отправляйтесь спать в рубку. Не надейтесь, что я буду тут с вами ночевать на одной постели.
Я пожал плечами и пошел в рубку. Убавил в каюте свет, дверь закрыл. Только собрался как-нибудь устроиться в кресле, чтобы с него не съезжать — слышу, как Эдит кричит:
— Марсэлл, идите сюда!
Пришлось вернуться. Смотрю — она чуть не плачет.
— Марсэлл, — говорит со слезами в голосе, — как вам не стыдно! Мне же страшно одной, в темноте, койка какая-то кривая и слышно, как там вокруг эти звери бегают! А вам все нипочем — бросили меня и ушли!
Я выровнял койку, как смог. А Эдит всхлипнула и говорит:
— Ну что вы ведете себя, как неживой?!
Я понял это так, что уже можно начинать вести себя, как живой — и начал. Не лишено приятности, хотя и в этих вещах Эдит оказалась особой совсем без фантазии. Но она была очень милая и тепленькая и потом быстро заснула. Только и успела сказать, что мы, Дети Грома, в интимных делах только о себе и думаем, а вот у них на Строне мужчины нежные.
Я еще успел пожалеть нежных мужчин со Строна, засыпая.
Зато следующим утром Эдит спала так крепко, что даже не проснулась, когда я встал с койки. Хотя койка в моей машине очень узкая и на двоих не особенно рассчитана — постоянной подружки у меня не было, а если бы и была, я б не таскал ее с собой в бои и походы. В общем, я встал тихонько, плеснул воды в физиономию, съел что-то условное и пошел заниматься делом, оставив для Эдит кофе и завтрак.
У меня самого здешнее положение с пищей отшибло аппетит напрочь.
Я вооружился потеплее перед тем, как выйти. А снаружи установил пару датчиков, фиксирующих движение дальше зоны работ — и только потом уже запустил автоматы. Сам вскарабкался на борт, поближе к сорванному локатору, и начал тестировать то, что от него осталось.
Через час примерно сигнализация сработала. Причем движущийся объект не смылся в темноту, как только я его обнаружил, а остался сидеть на освещенном месте.
Он не походил на Старшего Мыша даже издали — Мыш-то был серый такой, вернее, бурый, а этот — почти черный. И помельче. И держался очень смело — сел, скрестив руки и принюхивался. Я подумал, что он вряд ли из шестерок Большого Босса, а может быть даже родич Мышу — но ошибся.
Этот чужой очень внимательно наблюдал, как я спускаюсь. А когда я стал подходить, он весь напрягся, но не убежал. Дал себя рассмотреть.
Волосы у него на голове выглядели, как грива — длинные, и он мне показался намного тощее Мыша, просто непонятно, в чем душа держалась. Какая-то брезентовая хламида на нем едва не рассыпалась от ветхости — и никакой другой одежды. И ни ножа, ни другого оружия у него не было. И он пискнул:
— Большой, все хорошо, — и показал пустые ладошки, будто знал, что люди так делают.
Редкостная умница.
Я подошел поближе, присел на корточки и дал ему руки понюхать. Если начинаешь контакт с чужой расой — надо принимать их правила игры, ничего не поделаешь. Он меня очень деликатно обнюхал, как полагается по местному этикету, и в нос понюхал аккуратно, не прикасаясь. И я сделал вид, что тоже его нюхаю, хотя он не пах, на мой взгляд, ничем, кроме здешнего подземелья.