— Пульса нет!
Боже мой! Боже мой! Что же делать? Вижу, чувствую руками, как слабеют сердечные сокращения. Нужно снимать зажим с аорты.
— Петя, Марья, Володька! Я закрою дырку в аорте пальцем, а вы отпустите все зажимы. Ну, все вместе!
Отпустили. Давление в аорте слабое, но кровь все-таки где-то пробивает. Сердце совсем останавливается.
— Переливайте, переливайте скорее! Отсасывайте! Готовьте адреналин, два кубика!
Нет, нужно снова зажать аорту. Кровь заливает все поле. И массировать сердце. Бесполезно, конечно, бесполезно, но оно же еще бьется... А вдруг?! Брось, чудес не бывает. Бога нет.
— Петя, зажимай снова аорту. Марья, рассеки перикард шире для массажа. Да ты же вынул зажим, оказывается? Ах ты сволочь, где были твои глаза?! Оболтус! Ведь теперь мне его не провести. Ну как можно работать с такими...
Эпитеты, разные обидные слова. Я кричу, потому что в отчаянии. Петя виноват, конечно, что вынул зажим, и я теперь не могу его провести под сосуды одной рукой. Но разве это меняет дело? Я отнял палец от аорты, и из отверстия редкими и слабыми толчками выбрасывается струя крови. Как из бочки, когда вода уже на дне...
Я чуть не плачу... Я не хочу жить в этом ужасном мире, в котором вот так умирают девочки...
Массирую сердце. При каждом сжатии желудочков из аорты выбрасывается немного крови. Зажим под нее я так и не могу подвести. За это я еще продолжаю ругать Петю. Ругаю Марию Васильевну за то, что она плохо сделала первую операцию, хотя у меня нет никаких доказательств.
Адреналин. Массаж. Новые порции крови. Все тянется мучительно долго. Сердце дает редкие слабые сокращения, как будто засыпает. Но нужно что-то делать, делать!
— Михаил Иванович, зрачки широкие уже десять минут.
Я очнулся. Довольно. Нужно когда-то остановиться. Признать, что смерть совершилась. Хотя сердце еще изредка вздрагивает.
— Ну, все. Кончаем. Не нужно больше переливать кровь. Она пригодится другим... Сразу охватывает безразличие и апатия.
— Зашейте рану...
Иду в предоперационную, к креслу... Нет, нужно переодеться, я весь в крови. Сажусь.
Голова пуста. Руки бессильны. Мне все равно...
Но еще не все. Есть мать и отец. Конечно, они чувствуют там, внизу, что не все хорошо. От начала операции прошло пять часов. Но они еще надеются. Надежда тает и тает, и сейчас ее нужно порвать, как ниточку, которая связывает их с жизнью, с будущим. Ждать больше нельзя. Бесполезно. Рана зашита, кровь убрана. Майя накрыта простыней. Не Майя — труп. Не могу произнести этого слова..
В предоперационной собралось несколько врачей. Кому-то из нас нужно идти сказать. Собственно, сказать должен я. Но я молчу. Не могу. Я тяну и надеюсь, что кто-нибудь выручит меня. Наконец Петр Александрович говорит Володе:
— Пойди скажи матери.
Володя не смеет ослушаться старших. У нас не принято отказываться... Он нехотя встает и идет к двери.
Поздно. Долго собирались. Дверь из коридора распахивается, и в помещение операционной врывается мать. Она, как безумная, бежит прямо к столу и бросается на труп дочери. Рыдает. Говорит нежные слова. Целует ее посиневшие губы.
— Проснись, ах, проснись, моя ненаглядная!..
Она не говорит слов, которых я жду: «Что они с тобой сделали?» Никого не обвиняет. Она еще не понимает, не хочет понять, что дочери, ее Маечки, уже нет.
Операционная почти опустела. Трудно смотреть на это. Девушки-сестры плачут.
Я подхожу к матери и стараюсь ее успокоить. Говорю какие-то ничтожные слова, которые даже противно вспоминать. С большим трудом ее удалось оторвать и увести в реанимационную10 комнату. Там ей сделалось плохо. Я не видел, остался в предоперационной и снова сидел в кресле. Пришли, сказали, что лежит на полу. На полу? Почему? Да, ведь в этой комнате нет ни кровати, ни кушетки. Только круглые железные табуретки.
Потом мать и отца Маечки увезли в санитарной машине домой. Что они там будут делать — не знаю.
Мария Васильевна сидит в углу и всхлипывает, как ребенок.
Мне еще нужно написать протокол операции. «Попытки зашить дефект в стенке аорты не удались. Кровотечение продолжалось, и сердечная деятельность медленно угасла».
«Угасла». Все дела кончены. Нужно идти домой. И день тоже угас. Темнеет. Это хорошо — меня не будут видеть.
Иду через сад, мимо больших деревьев под светлым вечерним небом. Тихо. Только вдали слышен глухой гул города. Загораются первые огоньки. Все красиво и благообразно. Поэты пишут об этом стихи. Какие стихи? Это обман! Для меня сейчас весь мир полон зла и горя. Люди за теми окнами страдают. Они мучаются болезнями. Или ненавидят. Или тоскуют. Пьют, дерутся. Считают деньги. Где-то еще дальше, за горизонтом, голодают. А там делают атомные бомбы. Готовятся обрушить на людей лавину смерти и мучений.
Нет, сейчас на меня не действуют светлое небо и запах цветов. Все мрачно. Нужно думать. Искать. Создавать гармонию с этим небом. А так им могут любоваться только слепые.
У двери дома. Слышу нежный детский голосок.
— Кто там?
Это моя внучка, Леночка. Ей четыре года. Она зовет меня папой, потому что настоящий папа ушел, когда она была совсем крошкой. Я ее очень люблю. Очень. — Почему ты так поздно? Ты делал операцию?
Беру на руки, целую. А перед глазами — те девочки. У первой были такие же косички и капроновые банты. Только та очень худенькая.
— Делал операцию, да? Больная умерла? Все это сказано веселым голоском. Для нее слово «умерла» еще ничего не означает.
— Да, моя милая, умерла. Выходит жена. За много лет совместной жизни она научилась узнавать о смертях по моему лицу. Расспрашивать у нас не принято.
Все делается, как всегда. Переодевание. Домашние туфли. Обед в молчании. Если это можно назвать обедом. Не нужно внешних эффектов. Пусть идет все, как обычно. Только вот надо выпить. После такого дня это необходимо. Частенько ты стал прибегать к этому «лекарству». А что мне беречь? Теперь по программе — сон. Под этим предлогом можно скрыться в кабинет и лечь на диван. Можно поставить на стул коньяк и рюмку. Как у Ремарка или Хемингуэя. Смешно. Даже в такие моменты человек поддается внешним эффектам. А может, только я такой?
Сон сегодня не состоится. В чуть затуманенной голове непрерывно проносятся образы прошедшего дня. Крик матери над гробом. Той, первой. Вторая мать: «...Пожалуйста... сделайте хорошо...» Не сделал. Не сумел.
Двери закрыты, и в соседней комнате тоже никого нет. Можно зажать голову руками и стонать: боже мой, боже мой...
Убийства. Ежедневно в больницах всего мира умирают люди. Нередко по вине врачей. Особенно хирургов. Терапевтам, тем легче: лекарство не подействовало, а больной умер сам. Жаль, конечно. Не спасли. Но что сделаешь, наука еще не всесильна... Да, разумеется, вы не виноваты.
Разные бывают убийства. Бандит убивает из-за денег или просто так. Это омерзительно, и его наказывают смертью.
Ревнивец убивает, потому что страдание сводит его с ума. Его наказывают легче. Иногда даже прощают. Люди все-таки уважают любовь. Впрочем, для убийцы иногда самое худшее — остаться жить. Но он вылечивается со временем. Как правило.
Шофер убивает случайно. Он несчастный. «Это» набрасывается на него, как зверь, калечит его. Иногда на всю жизнь. А что делать? Нельзя же разрешить шоферам давить людей безнаказанно.
Есть еще войны.
И вот здесь, на самом конце — мы, хирурги. Нас никто не называет убийцами. Благородные цели. Человек в опасности, врач мужественно борется за его жизнь, ну, и иногда — проигрывает. Не сумел. Что поделаешь?
Не первый раз я лежу вот так на диване. Достаточно было смертей. Убийств? Да, и убийств. Непреднамеренных, как говорят юристы. Надо называть вещи своими именами. Я много думал и передумываю снова и снова. Тысячи сложных и сложнейших операций и... довольно много смертей. Среди них немало таких, в которых я прямо виноват. Нет, нет, это не убийства! Все во мне содрогается и протестует. Ведь я сознательно шел на риск для спасения жизни.
10
Комната, в которой больные проводят несколько часов сразу после операции, пока полностью не проснутся. Потом их переводят в послеоперационные палаты.