— Ты что, в уме повредился?
Марсиаль расхохотался:
— Да нет же, с чего ты взяла! Разве ты не рада, что мне захотелось с тобой поболтать?
— Нет-нет, отчего же, — неуверенно пробормотала мадам Сарла. — Но все-таки среди ночи… Звонить из Парижа…
— Любовь не глядит на часы, тетушка.
— В общем… Не знаю… Вы, парижане, чудные какие-то…
— Ну как, у тебя все в порядке? Ничего новенького?
— Захворал зверек.
— Который?
— Кошка. Семирамида. Она плохо себя чувствует. Вот уже два дня ничего не ест.
— Пригласи ветеринара.
— Наверное, я так и сделаю, если ей не станет лучше. Семирамида! — нежным голосом окликнула мадам Сарла. — Иди сюда, кисанька, иди… Проснулась, — пояснила мадам Сарла Марсиалю. — Смотрит на меня, бедняжка. Не понимает, что происходит.
— Ей, наверное, уже много лет?
— Гм, конечно, она не первой молодости.
— Ну а кроме этого, все хорошо?
— Помаленьку… А у вас?
— Представь себе, я один дома!
— Один? А остальные куда делись?
— Иветта уехала отдыхать, не знаю куда. Жан-Пьер тоже. А Дельфина удалилась от мира.
— Дельфина? Удалилась от мира?
— Да!.. Уехала на несколько дней в Турень, чтобы побыть в ашраме.
— Побыть где?
— В ашраме. Это нечто вроде… Ну, кружка верующих, что ли, во главе с мудрецом, понятно?
— Нет.
— Объясню в другой раз. А знаешь, я едва не прикатил на праздники в Сот.
— Вот как?
— Но не решился — ночью, на машине… Мне что-то не хотелось одному оставаться в Париже. Все разъехались. Людям нынче не сидится на месте, тетушка. Ты-то у нас мудрая… Тебе незачем удаляться в ашрам… А что ты делаешь завтра?
— В семь часов пойду к заутрене. А потом, как всегда… Семирамида! — позвала она. — Не бойся, кисанька, иди сюда, поближе к маме… Семирамида удивляется, с чего это я вдруг разговариваю среди ночи, — пояснила она Марсиалю свои реплики.
— А днем, если будет хорошая погода, наверное, пойдешь погулять?
— Пойду на кладбище… Ах да, я вам еще не успела рассказать, — добавила она скорбным голосом. — Бедняжка Фонсу совсем обвалился.
— То есть как это?
— От дождей… Две недели подряд дождь лил как из ведра. Он наделал много бед. Воды натекло столько, что на кладбище многие могилы пострадали. Там, где лежит Фонсу, земля осела сантиметров на восемьдесят Совсем обвалился, бедняжка!
— Не горюй, тетушка, можно подсыпать земли, — сказал Марсиаль, едва сдерживая смех.
— Само собой… Могильщик все сделает.
— А теперь погода хорошая?
— Превосходная. Уже весна.
— Представь, я едва не прикатил в Сот.
— Ты мне уже говорил.
— Но целую ночь в машине… Я и не решился… Не всегда получается так, как хочешь. Ну ладно… Очень рад был услышать твой голос. Надеюсь, тебе удастся заснуть?
— Да… А тебе? Ты здоров? Ты не слишком много…
Она не договорила, но Марсиаль понял, что она имела в виду.
— Нет-нет… Все в порядке. Не знаю еще, как я проведу эти два дня, но в общем-то… Там видно будет… Да, кстати, скажи, в котором часу он воскрес?
— Кто? — в живейшей тревоге воскликнула мадам Сарла.
— Христос, конечно!
— Ах, вот что, — с облегчением вздохнула мадам Сарла.
— Сейчас ночь на светлое воскресенье. Вот я и подумал, когда он воскрес — в ноль часов одна минута или около пяти утра… Ты не знаешь, в котором часу точно?
— Откуда же мне, бедной, знать? — спросила мадам Сарла не без досады.
— А в Евангелии это не указано? Я думал…
— В Евангелии сказано: «На рассвете первого дня недели пришла Мария Магдалина и другая Мария посмотреть гроб…»
— Неужели ты помнишь наизусть?
— И тогда им явился ангел и сказал, что Христос воскрес, но не сказал когда… Да и какое это имеет значение? Главное, что воскрес.
— Ты права, тетя, конечно… Ну ладно, не буду тебе мешать. Прости, что разбудил.
— Когда я услышала звонок, я подумала, не случилось ли чего… Кто, думаю, мне звонит в такой час?
— Бедняжка! Прости меня, ладно? Ну, спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
— И счастливых праздников! Целую тебя.
— Я тоже.
— Погладь за меня Семирамиду.
Марсиаль повесил трубку, немного воспрянув духом от этого разговора и даже посмеиваясь («Фонсу совсем обвалился!..»). Он вернулся на кухню, налил себе еще арманьяка, желая убедить себя, что, чем сильнее напьется, тем скорее и крепче заснет. Он стал вспоминать Сот, свое детство. Ему показалось, что по-настоящему жил он только в эти годы — примерно от пяти до двенадцати лет: время тогда стояло на месте и каждый день был безбрежным, как море… Марсиаль вздремнул, прислонившись головой к стене… Когда он проснулся, его поразила царившая вокруг тишина. Тишина пустого дома… До сих пор он никогда ее не замечал. Казалось, и снаружи все замерло, окаменело, погрузилось в безмолвие, словно уже наступил конец света и выжил он один, единственный человек на планете, отныне лишенной истории. Марсиаль вслушивался в эту зловещую тишину, нарушаемую только его шумным дыханием. Он вышел из кухни и поднялся наверх, раз-другой споткнувшись на ступеньках.