— Веник веником, вся природа, — говорит девица Пухова. Она сидит с краю, у окна, положив голову на парту и поджав руки. — Какая от него польза, кроме настойки? — Она морщит нос. — Полкнижки потратил на эти палки: боярышник то, боярышник се…
— Кто? — спрашивает, отрываясь от тетрадки, студент Соколов.
— Пруст твой дурацкий.
В полутемной маленькой аудитории парты стоят в два ряда, по три парты в каждом; за партами сидят человек семь — все в той или иной степени сонные, зевающие, силящиеся разлепить глаза или, напротив, устроиться так, чтобы додремать. Но со студента Соколова при имени Пруста сон мгновенно слетает. Толстяк подпрыгивает и всплескивает пухлыми руками.
— Как тебе не стыдно, Даша, — говорит он огорченно. — Пруст — величайший писатель.
— А боярышник — величайшее растение, — говорит Даша. — Созданы друг для друга.
В аудиторию входит Александра Генриховна в просторном костюме.
— Здравствуйте, многоуважаемые, — говорит она безрадостно и оглядывает своих учеников. — Студент Гофман опять отсутствует?
— Он заболел, — торопливо говорит Даша.
Александра Генриховна достает из портфеля и раскладывает на столе старенькие потертые книжки.
— Заметьте, девица Пухова, — замечает она, — я не задавала прямой вопрос, следовательно, не принуждала вас ко лжи. Это была всего лишь констатация в форме риторического вопроса. Студент Гофман отсутствует. Присутствующие, надеюсь, ознакомились с рекомендованными трудами, а также освежили в памяти главы «Торжок», «Тверь» и «Слово о Ломоносове».
Присутствующие переглядываются и согласно шелестят.
— Хм, — говорит Александра Генриховна. — Тогда приступим.
— Приступим, — говорит Аристид Иванович, осторожно открывая бутылочку чернил. Лежащая на подоконнике под форточкой книга в ужасе трепещет вceми страницами. Книга совсем новая, но страницы блекло-желтые, словно выгоревшие на солнце.
— И никакого в этом позора, а обычная предусмотрительность, — бормочет Майк, вороша толстый желтый справочник. Майк, в просторной пижаме в мелкую коричневую полоску, сидит, поджав ноги, на неубранной постели. Под рукой у него телефон, к кровати прислонена швабра. Что-то найдя и отчеркнув маркером, он набирает номер.
— Центр дезинфекции? — спрашивает он осторожно. — А с крысами вы боретесь? — Он слушает и водит пальцем по тонкой желтой странице. — Понятно. А другие методы?
Он быстро кладет трубку и долго сидит в задумчивости, прежде чем снова взяться за телефон. Проходит не меньше минуты, прежде чем на другом конце провода ему отвечают.
— Зарик, проснись, — говорит Майк. — Как ты думаешь, может, лучше купить капканы? — Он слушает и скребет пальцем справочник. — А что такого? — говорит он, а потом долго, растерянно смотрит на гудящую трубку. — Мышеловка слишком маленькая для такой большой крысы, — говорит он наконец. И осторожно заглядывает под кровать.
Даша Пухова перегибается через перила и заглядывает в бездну Невы. Быстрая вода под мостом отливает серым, но чуть дальше она уже блестящая и синяя. Город по обе стороны реки прогибается под ветром, как декорация; каменный город кажется картонным. Ветер трeплет крыши домов и еле видный купол собора; трепещет, как флажок на мачте, золотой кораблик Адмиралтейства. Даша наклоняется еще ниже. Стоящий рядом студент Соколов крепко держит ее за куртку и старается нe смотреть.
— У-у! — кричит и свистит девица Пухова. — Долой самодержавие!
— Даша! — умоляет студент Соколов.
— Ты толстый, — сообщает Даша. — А Радищев был худенький.
— Апухтин тоже был толстый, — обиженно говорит студент Соколов.
— С каких пор ты пишешь стихи?
— Кстати, о стихах, — говорит студент Соколов. — Нужно поговорить с Зариком.
— Поговори, только это бесполезно. Зарик никогда не проснется к первой паре.
— Этo почему?
— У Зарика слишком много девок, — говорит девица Пухова и пожимаeт плечами.
Александра Генриховна пожимает плечами. Она стоит у широкого окна и смотрит на синюю подвижную воду и противоположный солнечный берег Невы. За ее спиной с одной стороны мерцают стеклами глубокие старые книжные шкафы, с другой — матово отсвечивает новенькая пластиковая доска. За столом рядом с доской сидит лысый и что-то старательно пишет. Больше на кафедре никого нет.
— Скажите, Коля, — спрашивает Александра Генриховна, — вы когда-нибудь видели в городе крыс?
Лысый задумывается.
— Нет, — говорит он наконец. — Но вы же знаете, Саша, я очень ненаблюдательный.
— Но если бы крыса попалась вам под ноги, вы бы заметили?
Лысый задумывается. Александра Генриховна фыркает.
— Я просто попытался себе это представить, — говорит лысый виновато. — Не хочется быть голословным. Думаю, что заметил бы, если, конечно, смотрел в тот момент под ноги.
— А куда вы обычно смотрите?
— Дa, — говорит лысый изумленно, — верно.
Александра Генриховна напряженно во что-то всматривается.
— Этот столб разве здесь был вчера? — говорит она наконец.
Лысый откладывает карандаш, встает, подходит к окну и добросовестно пялится.
— Я никогда не обращал на столбы особенного внимания, — говорит он осторожно, — но раз он стоит здесь сегодня, логично будет предположить, что стоял и вчера, потому что водружение и перемещение столбов — процесс трудоемкий, и о нем бы оповещали население заранее.
— Уж как же, — говорит Александра Генриховна. — Они нас оповестят. Свалится кому-нибудь такой столб на голову, вот и будет оповещение.
— Нo ведь это нечестно.
— Все честное и просвещенное мало уживается с общественным порядком, — говорит Александра Генриховна мрачно. — Хорош же порядок!
— Вы, Саша, такая экстремистка, — говорит лысый ошеломленно. — Откуда в вас это? Неужели восемнадцатый век так влияет?
— Сто пудов, — говорит Александра Генриховна, — не было здесь вчера столба.
— Не стой столбом, — сердито говорит писатель Бивису. — Если мы хотим куда-то прийти — а мы хотим, — нужно идти, а не стоять.
Бивис задумчиво смотрит на него и не двигается с места. Они стоят на дорожке парка; сильный ветер проносит мимо них несколько желтых и блекло-зеленых листьев, заворачивает собаке ухо. Писатель поеживается.
— Мы придем, — говорит он вкрадчиво, — выпьем с Белинским пива и пойдем домой. Белинский написал рецензию на мою новую книжку. Он будет меня хвалить, а ты будешь сидеть и смотреть в окошко. Ну же, Бивис!
Бивис смотрит в сторону и о чем-то думает. Проносится новый порыв ветра. Твою мать, говорит писатель. Он подхватывает собаку и, зажав ее под мышкой, торопливо шагает через газон.
— По газонам не ходить, святынь не топтать, — со вздохом говорит Кира и захлопывает книгу. — Какая скука.
Кира сидит, поджав ноги, на широком низком диване; перед ней пестро рассыпаны книги, а рядом прикорнула собака. Аристид Иванович сидит в кресле у окна. В комнате недостаточно светло, и плещущийся снаружи солнечный день вставлен в окно, как яркая картина в раму — как картина в полутемном зале музея.
— Аристид Иванович, — спрашивает Кира, закуривая, — вы представляете себе автобусную остановку у булочной?
— Да, — говорит Аристид Иванович.
— Где там висит желтая табличка?
— Никогда не обращал внимания, — говорит старикашка.
— Если стоять лицом к дороге, то табличка висит слева от остановки, то есть всегда висела. Потому что сегодня она висит справа.
— Этo принципиально?
— Нет, но кому понадобилось ее перевешивать?
— Этой новомодной будке, которую ты называешь остановкой, вообще там не место, — говорит Аристид Иванович, подумав. — В табличке же главное то, что она висит. Раньше ее не было, потому что неподалеку отсюда ходил трамвай. Я ездил на нем до университета.
— Трамвай? — говорит Кира удивленно. — Наверное, это «раньше» было, очень давно.
— Не так давно, чтобы быть неправдой, — говорит старикашка.
— Правда — это не лучшее, что есть в жизни, — говорит писатель. Он огорченно приникает к пивной кружке. — Правда всегда кому-нибудь да вредна; ты же не тронулся, как Коля, на почве Канта. Ты мог бы, например, употребить слово «выдающийся». — Он поднимает глаза от кружки. — На «гениальном» я не настаиваю, потому что современники редко замечают гениальность.