Г-жа Флаш. Что ж делать, госпожа Бабен! Раз люди рождаются, надо им и умирать. А то на земле и места не хватит.
Бабен (садясь у стола с правой стороны). Хорошо бы отправляться туда всем по-одинаковому, в одном возрасте; по крайней мере, не было бы неожиданностей.
Г-жа Флаш (наливая себе чай). Вы просто смотрите на вещи, госпожа Бабен. А я предпочитаю не знать наперед. Я хотела бы умереть, как засыпаешь, — ночью, во сне, без страданий, от паралича сердца.
Бабен (смотря на больную). Вот еще безумие — захотела перейти на шезлонг! Ведь врач говорил, что от одного этого она может помереть.
Г-жа Флаш (садясь с левой стороны стола). Я ее понимаю. Знаете, когда привязана к человеку, можно сделать любую глупость. А если женщина кокетлива, — вам-то, кормилица, деревенским, это незнакомо, — так это уж свойство души, все равно как набожность. Вот ей и захотелось немножко принарядиться. Она боялась, что будет неинтересной, понимаете? Мне пришлось расчесать ей волосы, уложить их, навести красоту, как говорится.
Бабен. Уж эти парижанки!.. До самого-то конца им надо франтить! (Пауза.) А придет ее барин?
Г-жа Флаш. Не думаю. Мужчины не очень-то любят, когда прежние зовут их в такие минуты. Вдобавок он сегодня женится, бедняга!
Бабен. Дело дрянь!
Г-жа Флаш. Вы правы!
Бабен. Уж, конечно, не придет. Пошли бы вы в такой день навестить мужчину?
Г-жа Флаш. Если бы очень любила, пошла бы.
Бабен. Даже если бы в этот день выходили за другого?
Г-жа Флаш. Даже тогда. Это меня растрогало бы, доставило бы сильное ощущение. Я люблю сильные ощущения!
Бабен. Ну, а я-то уж не пошла бы. Нет, нет, не пошла бы. Я побоялась бы растревожить себя.
Г-жа Флаш. Доктор Пеллерен уверен, что он придет.
Бабен. Вы хорошо знаете врача?
Г-жа Флаш. Доктора Пеллерена?
Бабен. Да. Больно он франтоват.
Г-жа Флаш. Да, это франт, франт... но вместе с тем хороший врач. А какой чудак! Чудак и кутила! Вот уж кто умеет устроить себе приятную жизнь! Недаром он врач Оперы!
Бабен. Такой пустозвон и кривляка?
Г-жа Флаш. Пустозвон! Не часто встретишь такого пустозвона! А уж как любит женщин, ах-ах! Правда, и другие врачи такие же! Я на них насмотрелась в Опере.
Бабен. В Опере?
Г-жа Флаш. Я восемь лет была танцовщицей. Да, я самая. Я танцевала в Опере.
Бабен. Вы, госпожа Флаш?
Г-жа Флаш. Да. Мама была акушеркой и научила меня своему ремеслу, а в то же время и танцам: всегда нужно иметь две тетивы на луке[6], — так она говорила. С танцами, видите ли, можно далеко пойти, если только не любишь вкусно покушать, а я, к сожалению, это как раз любила. В двадцать лет я была, как былинка, тоненькая, гибкая! Но потом разжирела, отяжелела, стала страдать одышкой. А когда мама умерла, у меня уже был акушерский диплом, и я забрала себе ее пациенток, прибавив к званию слова «акушерка Оперы»: я ведь у них у всех принимаю. Меня там очень любят. Когда я была танцовщицей, меня звали мадмуазель Флакки Первая.
Бабен. Мадмуазель?.. Вы, значит, потом вышли замуж?
Г-жа Флаш. Нет, но акушерке всегда следует называться мадам — так солиднее. Это внушает больше доверия. А вы, кормилица, откуда? Ведь вы только что появились. Вас наняли, не спросив моего совета.
Бабен. Я из-под Ивето.
Г-жа Флаш. В первый раз кормите?
Бабен. В третий. У меня было две девочки и мальчик.
Г-жа Флаш. Кто ваш муж? Крестьянин? Или садовник?
Бабен (простодушно). А я девица.
Г-жа Флаш (смеясь). Девица, а троих уже родила? Поздравляю вас. Из молодых, да ранняя. (Чокаясь с ней.) За ваше здоровье!
Бабен. И не говорите. Я тут ни при чем. Это уж воля божья! Тут ничего не поделаешь.
Г-жа Флаш. Вот простота! А когда вернетесь домой, глядишь, и четвертый будет?
Бабен. Все может статься.
Г-жа Флаш. Чем же занимается ваш любовник? Он-то у вас один?
Бабен (с возмущением). Всегда был только один. Честное слово! Разрази меня бог! Он официант в кафе в Ивето.
Г-жа Флаш. Красивый парень?
Бабен (с гордостью). Еще бы не красивый. (Доверительно.) Если я вам все это говорю, так только потому, что вы акушерка, а говорить акушерке об этих делах — все равно как священнику в исповедальне. Ну, а у вас, госпожа Флаш, раз вы в Опере танцевали, уж у вас-то, наверно, немало было полюбовников и ухажеров?
Г-жа Флаш (польщенная, мечтательно). Были кое-кто.
Бабен (смеясь). А с вами никогда не случалось... такой беды? (Показывает на колыбель.)
Г-жа Флаш. Нет.
Бабен. Как же вы так?
Г-жа Флаш (вставая и подходя к камину). Наверно, потому, что я акушерка.
Бабен. А я знаю одну, у которой было пятеро.
Г-жа Флаш (презрительно). Значит, она не была парижанкой.
Бабен. Что правда, то правда. Она была из Курбевуа.
Мюзотта (слабым голосом). Никого еще нет?
Г-жа Флаш. Просыпается. Мы здесь. (Складывает ширмы, закрывавшие шезлонг.)
Мюзотта. Он еще не пришел?
Г-жа Флэш. Нет.
Мюзотта. Придет слишком поздно... Боже мой! Боже мой!
Г-жа Флаш. Глупости... Он придет!
Мюзотта. А малютка... Мое дитя?
Г-жа Флаш. Спит, как ангел.
Мюзотта (посмотрев на себя в ручное зеркало). Такая, как сейчас, я его не испугаю. Ах, боже! Мой малютка! Я хочу посмотреть на него.
Г-жа Флаш. Если я его вам принесу, он проснется; а скоро ли он заснет снова?
Мюзотта. Придвиньте колыбельку.
Г-жа Флаш делает отрицательный жест.
Да, да!..
Г-жа Флаш и кормилица тихонько подвигают колыбель.
Ближе, еще ближе... Чтобы я как следует видела мое сокровище! Дитя мое, дитя мое! И я должна его покинуть, должна умереть! Боже мой, как это печально!
Г-жа Флаш. Да не мучьте себя, вы совсем не так плохи. Я видела, как поправляются еще более тяжело больные. Ну вот, вы его и разбудили, Давайте отнесем колыбель, кормилица. (Они ставят колыбель на прежнее место. Кормилице.) Оставьте, оставьте, это уж мое дело! Только я и могу его успокоить. (Садится около колыбели и напевает, укачивая ребенка.)
Бабен (в глубине сцены, около камина, пьет сахарную воду и набивает карманы сахаром; про себя). Про жратву нечего забывать. Да и на кухне, я заметила, осталось жареное мясо; надо и с ним перемолвиться. Прямо подыхаю с голоду!
Г-жа Флаш (продолжая петь, тише).