Первые десять дней Тюрин не ставил отца на программу. Трапеция была уже повешена, под наблюдением Тюрина отец репетировал каждый день, а на афише имя отца не значилось. Отец был в смущении. Наконец, он решил подойти к Тюрину и спросить его, в чем дело. Тюрин ответил, что торопиться с выступлением не надо что он придумывает для его номера эффектный конец. Так прошло еще несколько дней. Наконец, однажды после представления Тюрин велел отцу надеть трико и выполнить свой номер. Отец исполнил приказание, закончив работу «мельницей» на мускулах. Тюрин подозвал отца и сказал, что придумал для его номера другой финал. Приказал принести из своей уборной два факела, велел отцу взлезть на трапецию, там привязать факелы к ногам, поджечь их, а уже потом проделать на мускулах «мельницу», стараясь вертеться как можно быстрее.
Отец проделал номер, закончив его так, как указал Тюрин.
Когда он, кончил, раздались дружные аплодисменты всей труппы. Тюрин объявил, что через день поставит его на афишу. Артисты хвалили выдумку Тюрина: когда отец крутился, делая мельницу, от зажженных на ногах факелов получалось впечатление огненного круга.
Через день на афише стояло: «Первый выход воздушного гимнаста Адольфа, прозванного «Огненное солнце».
После репетиции отец поблагодарил Тюрина и попросил у него на намять афишу. Тюрин подарил отцу два экземпляра афиши и посоветовал выспаться хорошенько перед представлением.
Отец пошел к себе на квартиру и заснул. Проснулся он от раскатов грома, быстро оделся и иод проливным дождем побежал в цирк. Оказалось, что бурей разодрало на полотнища шапито цирка, а сам цирк залит водой. Спектакль был отменен. Весь следующий день артисты сшивали крышу и убирали цирк. Вечером состоялось представление и первый выход отца. Выход был не совсем удачен. Весь номер прошел хорошо, но когда отец стал делать мельницу с факелами, то отсыревшие от воды факелы горели плохо и того эффекта, какой был на репетиции, не получилось.
На другой день было воскресенье, и номер отца прошел блестяще.
В цирке Тюрина были свои обычаи. Так, все молодые холостые артисты получали вечером, после представления, из кассы пятьдесят копеек на обед. Полтинник этот записывался в счет артисту, и в конце месяца образовавшаяся сумма вычиталась из жалованья. Тогда же удерживались и штрафы, которые налагались за невыполненную работу. При хороших сборах Тюрин уменьшал сумму штрафа, при плохих — увеличивал.
Стараясь разнообразить цирковую программу, Тюрин сам выдумывал новые трюки или создавал номера. Когда он получал предложения от артистов других цирков перейти к нему, он хитрил, писал, что согласен на предлагаемые артистом условия, только просил предварительно подробно сообщить, что делает артист. Получив подробное описание приемов работы, он выбирал то, чего у него не было, и предлагал на репетиции то тому, то другому артисту выполнить новый трюк. Если кому-нибудь удавалось таким образом разнообразить номер, Тюрин задаривал его мелкими подарками, подносил жетоны, что было тогда модным.
Из артистов труппы отцу особенно нравился Макс Высокинский. Он всячески старался сблизиться с ним, оказывая ему ряд мелких услуг. Но Макс был очень неразговорчив и скрытен, и отец стал его побаиваться.
Ни одной репетиции, ни одного выступления Макса отец не пропускал, следил за ним во время его работы, изучая каждое его движение. Репертуар Макса был обширен. Отцу особенно нравился номер с бумажкой и со змеей. Макс выходил на манеж с шамбарьером и спрашивал, что это такое. Ему говорили, что это шамбарьер. Макс начинал хлопать им, делал вид, что концом шамбарьера[9] попал себе по носу, плакал, бросал шамбарьер. Незаметно ему привязывали к концу шамбарьера бумажку в виде бабочки. Макс начинал ловить бабочку, держа шамбарьер одной рукой, а другой пытаясь схватить бумажку-бабочку; при этом он проделывал такие уморительные движения, что цирк не смеялся, а стонал от смеха. Наконец, Максу удавалось поймать воображаемую бабочку. Он держал ее в руке, смотрел на нее наивно и разочарованно говорил: «Бумажка…» и начинал плакать.
Слово «бумажка» он произносил, по словам отца, с какой-го особой неповторимой интонацией.
Выходил, шпрех-шталмейстер, спрашивал, о чем он плачет. Макс отвечал. «Я думал — это бабочка, а это бумажка летает». Шпрех-шталмейстер начинал уверять, что бумажка летать не может. Тогда Макс требовал, чтобы принесли его большой бумажный змей. Брал змея, старался запустить его и запутывался в нитках. Змей не поднимался; тогда Макс просил кого-нибудь из публики подержать змея, пока он распутает нитки. А змей был нарочно сделан тяжелым, фунтов на восемь. Державший очень быстро уставал и невольно опускал руки. Макс приказывал ему держать змея выше, а сам, распутывая нитки, то говорил всякие прибаутки, то сердился, то плакал, то смеялся. Державший змея человек, наконец, не выдерживал, под хохот публики и крики галерки бросал его на арену и уходил на свое место. Вмешивался опять шпрех-шталмейстер и говорил, что он был прав и змей не полетел. Макс отвечал, что ему не нужно было, чтобы змей полетел: единственно чего он добивался, это — чтобы тот господин (он указывал на державшего змея человека) обалдел.