1 марта: «Не играли по случаю народного движения, к которому примкнуло большинство московского гарнизона. На улицах — оживление, какого я в жизни не видел. Всюду войска встречают с необычайным подъемом».
2 марта: «Не поддается никакому перу картина парада всех революционных войск Московского гарнизона перед Городской думой. Миллионная толпа каждую часть встречала с колоссальным энтузиазмом. Порядок образцовый. Полиция вся арестована с градоначальником во главе. Охранку сожгли. Ликование на каждом лице. Восторг неподдельный».
Лично я был свидетелем следующих событий. В один из последних дней февраля я пошел на завод. Подходя к заводу, увидел выходящую из ворот его демонстрацию рабочих с красным знаменем. Мне закричали: «Альлеров, иди с нами!» Я примкнул к демонстрации.
Мы пошли к зданию Городской думы (теперешняя площадь Революции). Там стояли какие-то воинские части с артиллерией, примкнувшие к народному движению. Пожилой полковник произносил речь. Я постоял немного, но так как ничего не было слышно, я решил пройти домой, чтобы успокоить мать, которая, наверное, волновалась, что меня нет. Дома я переоделся. Сидеть дома не мог и вышел на Сретенку. На Сретенке увидел огромную толпу народа, двигавшуюся по направлению к Сухаревке. Я пошел с ними. У Спасских казарм стояло очень много войск. Ворота казарм были закрыты, около них — часовые. Толпа остановилась и стала с волнением следить за происходящим у ворот. Видно было, что между войсками, стоящими у казарм, и той частью, которая находилась в казармах, шли переговоры.
Вдруг от стоявших тесно революционных войск отделилась фигура в серой шинели и раздалась команда: «Ружья на прицел!»
Толпа поняла, что может начаться перестрелка, стала отходить и жаться к домам. Я влез на забор и увидел, как распахнулись ворота Спасских казарм и оттуда нестройными толпами стали выбегать солдаты с красными флагами, с красными ленточками на штыках и на шинелях. Революционное войско и народ встретили их восторженным «ура»! Солдаты обнимались, целовались, публика, бросилась к солдатам и жала им руки. Затем, не сговариваясь, точно по команде, все двинулись к зданию Городской думы. Я пошел за толпой. Когда мы вышли на площадь, я вдруг услыхал, что кто-то громко зовет меня по фамилии. Обернулся, смотрю — грузовик, на грузовике, полном вооруженных солдат, Сергей Сокольский. Откуда-то неожиданно появился Костя. Оба мы прыгнули в машину. Дорогой узнали, что Сокольский с солдатами едут арестовывать пристава Пятницкой части. Распоряжался всем на машине Сокольский.
В части все было разворочено, сломано, валялись горы бумаги, и среди этого хаоса ходил очень старый городовой и шамкал беспомощно: «Господа, уж вы тут не безобразничайте…» На него никто не обращал внимания.
Пристава в части мы не нашли и бросились к нему на квартиру. Нарядная горничная показала нам все комнаты и сказала, что пристав уже арестован, а жена его скрылась. Произвели мы в квартире обыск, забрали несколько браунингов.
Вечером жгли охранку. Кто-то из подошедших стал уговаривать поджигавших бумаги не уничтожать их, говоря, что среди них есть нужные и важные, но его не слушали. Откуда-то подъехали автомобили и увезли часть папок, уцелевших от огня.
После двух дней перерыва, 3 марта, в цирке состоялось представление. При чтении отцом монолога «Первое марта» цирк сотрясался от аплодисментов. Начинался этот монолог:
— Привет, свободные граждане!
Дальше шли следующие стихи:
Уж нету старого режима.
Ликует русская страна.
Вперед, вперед неудержимо
Плывет народная волна.
Народ наш стал не бесприютен.
И канул в вечность грязный вал,
Подумать страшно, что Распутин
У нас Россией управлял.
В один из последующих дней мы дали выезд: в кореннике был запряжен пристав, пристяжными были городовые, я стоял на коляске с огромным красным флагом, а отец погонял тройку кнутом.
Репризы о коронованной немке и об арестованных министрах вызвали бурю восторга. Выступление наше было сплошным триумфом.
Многие из артистов, в том числе и мой отец, думали, что с падением царского режима изменится и положение циркового артиста. Любимой их поговоркой было: «Цирковое дело — орлянка. У дирекции — орел и решка. У нас — ребро. Когда все станет на ребро, то и положение наше изменится». Они думали, что все «стало на ребро» в феврале 1917 года.