Буфет в цирке Крутикова функционировал только во время представления. Ни длительных заседаний за столиками, ни пьянства, ни картежной игры в буфете не было. Из частых завсегдатаев цирка вспоминаю одного посетителя цирка и его буФета — Зембицкого. Артисты окрестили его «Володька-Громобой». Одержимых цирком людей, на цирковом жаргоне называли «больной». Так этот «больной» Зембицкий угощал всех, кто ни приходил в буфет. Денег у него всегда было много; когда он напивался, то бил посуду, подбирал себе компанию и уезжал куда-нибудь в другое место продолжать пьянку. Одно время он жил в той же гостинице, что и мы. Он очень любил детей, накупал игрушек, сластей и наделял ими всех ребят. Трезвым я его никогда не видел. Он нигде не служил и ничем не занимался. В номере у него была клетка с попугаем. Попугая он научил неприличным словам. На столе всегда стояли бутылки и закуска. Швырял он деньгами налево и направо. Так как жены артистов ругали мужей за пьянство, то он придумывал всякие торжественные дни: сегодня он — именинник, завтра — день его рождения и т. д. На неделе он бывал раза три именинником. Прислуга, убиравшая у него в номере, рассказывала, что у него повсюду были засунуты деньги. Клетка попугая была застлана крупными купюрами. Прислуга наперебой стремилась к нему, чтобы чем-нибудь услужить ему, притти к нему в номер убирать или почистить клетку попугая.
Никто из артистов не знал ни его происхождения, ни источника его богатств. Ходили слухи, что он побочный сын какого-то великого князя. Кончил он свою жизнь трагически. Так как жены артистов продолжали устраивать мужьям скандалы за пьянство, то он переехал в другую гостиницу. Там он однажды допился до того, что облил пьяный себя и кровать керосином и поджег. Скончался он в больнице от ожогов.
В середине сезона Крутиков, использовав все аттракционы и всех зверей, решил пригласить чемпионат французской борьбы. Но и чемпионат не поправил дела. Даже Поддубный сделал только два-три сбора.
B это время отец получил анонимное письмо. В письме его укоряли за то, что он столько времени проработал с Бернардо и разошелся с ним. «Старый друг — лучше новых двух» — так заканчивалось письмо. Вскоре пришло письмо от Бернардо с предложением опять работать вместе. Это письмо совпало с рядом грубых выходок Мишеля по отношению к отцу. Работа отца с Мишелем шла хорошо, но грубость Мишеля повлияла на отца, и он решил опять работать с Бернардо. Им удалось подписать контракт в цирк Бескоровайиого в Ананьеве.
Цирк Бескоровайного был небольшой, при цирке был зверинец с хорошим подбором зверей.
Встреча отца с Бернардо была очень трогательной. Работа их пошла удачно, несмотря на то, что они шесть месяцев уже не работали вместе. В Ананьеве мы пробыли недолго. Из Ананьева цирк переехал в Балту.
«Необычайно грязный и смрадный город. Впечатление отвратительное, — записывает в своей записной книжке отец, — трудно понять, как это люди могут родиться и жить в подобной помойной яме».
Цирк в Балте стоял на ярмарке. Ярмарка была большая. Сборы терпимые. Из Балты мы поехали до Одессы поездом, а оттуда до Херсона пароходом.
В Херсоне отца и Бернардо знали и любили. При их появлении на манеже их встретили громом аплодисментов. Цирк стоял на ярмарочной площади, там же было много балаганов и маленький цирк с двумя лошадками. Зверинец при цирке Бескоровайного давал хорошие сборы, так как львица принесла недавно шесть львят, и публика очень любила ходить смотреть их. В Херсоне мы пробыли две недели, затем Бескоровайный
разделил труппу на две части. Мы попали в Мелитополь. Несмотря на ярмарку, в городе было подавленное и тревожное настроение.
Из Мелитополя мы поехали в маленький городишко на Азовском море — Геническ. Это был собственно не город, а деревня на берегу моря. Сборов здесь ожидать было нечего. Кроме того, в этом крае был неурожай, поэтому мы очень быстро перекочевали отсюда в Керчь. Въезд наш в Керчь я никогда не забуду.
В понедельник первого августа в десять часов утра мы въехали в город. Как обычно, отец нанял двух извозчиков и велел им ехать в цирк. Сразу же глазам нашим представилась жуткая картина. Все еврейские магазины были разрушены, окна выбиты, двери сорваны с петель. По городу летал пух. Из окон магазинов свисали, длинные куски смятых и истерзанных материй. Громилы вырывали награбленное друг у друга. Некоторые поспешно увозили вещи и товары нa тележках. Вид улиц во власти погромщиков, беззащитность населения, разграбленные магазины, выбитые окна произвели на нас гнетуще-жуткое впечатление.