– Пожалуйста, – сказала Наталья Васильевна и продиктовала. Московский адрес был в сельсовете, в договоре на покупку дома, который лежал в сейфе. Храпунова, конечно, при желании могла с ним ознакомиться, но сейчас этот адрес вписывался в бланк, в который могли заглянуть многие.
Когда Храпунова ушла, даже не сказав «до свидания», Наталья Васильевна, спросила у начальницы почты, единственной свидетельницы этого разговора:
– А что такого страшного в том, что она записала в бланк мой московский адрес?
– Да кто его знает, – уклончиво ответила девушка, громко постукивая молоточком с печатью по кляксам сугруча. – Вон в прошлом году одна москвичка, помните её, в панаме ходила, толстая такая, во вьетнамках на носки, так она сказала свой адрес соседке, чтобы в гости её что ли пригласить, не знаю, зачем... А потом её, эту панаму во ввввввьетнамках, в своей же квартире московской и убили. Убили и ограбили, всё вынесли подчистую. Вот такое дело было. А пожары тут каждый год горят. Пять-шесть пожаров за год – это уж обязательно, – сказала она, посмотрев в окно. – Вон у Жэки дом два года назад сгорел, когда она в отпуск уехала, да по-хитрому сгорел – корову сестра к себе в хлев забрала, мебель, холодильник, всё, что было хорошего, тоже к сестре перевезли, оставили какую-то рухлядь, потом следователю показывали железки от старого холодильника, который с помойки принесли... На сто тысяч дом застраховали и всё получили!
– Да разве здесь на такую сумму страхуют? – удивилась Наталья Васильевна.
– За деньги и не на такую сумму застрахуют.
– А разве никто не проверят эти страховки? Девушка засмеялась.
– А чего их проверять? Дом сгорел – и проверять нечего. Акт, конечно, составят, да толку что? Вон какие хоромы по трассе стоят, видали ведь, когда из Москвы ехали? Можно и на миллион страховать.
– Вот меня всегда интересовало, откуда здесь такие деньги у людей?
– Как – откуда? Кто на мясокомбинате, кто в рыбхозе, кто в администрации, а кто и лесом заведует. Вот оттуда деньги и идут на ножках. Если из бюджетных средств одна десятая до места доходит, так уже хорошо. Вон телефонный аппарат не можем для почты купить, – она побренчала допотопной трубкой, – а ведь деньги на строительство новой почты были выделены, это после того, как Жека старую почту подожгла.
– Да что вы такое говорите? – удивилась Наталья Васильевна её целенаправленной откровенности.
– А кто ж ещё, если не она? – разгорячилась девушка, размахивая молотком перед самым носом Натальи Васильевны. – Одна была там, на почте, вышла на обед, а через десять минут почта загорелась, да так, что в полчаса вся начисто и сгорела.
– Но следствие эту версию не подтвердило.
– Ещё бы! Подтвердит! Одна команда.
– Простите, а зачем вы мне всё это говорите, – спросила Наталья Васильевна, очень удивленная таким необычным поведением начальницы почты. Так говорить о человеке!
– Я её знаю, как облупленную. Она – моя сестра. Родная. А вас мне просто жалко. Из окна вот смотрю, вижу, как вы на своем участке корячитесь. И дом ваш каждый год бомбят. А Жека размечталась – с места в москвички решила податься. Какая из неё москвичка? Это она здесь крутая, как яйцо на пасху. А там... Дурака сваляете, если с ней поменяетесь.
– Боже упаси! – засмеялась Наталья Васильевна. – И в мыслях нет. Так вы сестры? А что же я вас ни разу вместе не видела? – допытывалась она, всё ещё не веря тому, что всё это всерьез.
– А мы ещё со школы не общаемся. Я вообще её презираю. В церковь вон ходить стала после пожара. Грехи замаливает.
– Понятно.
Вся эта информация всплыла вмиг в её памяти, и Наталье Васильевне вдруг стало казаться, что она поневоле становится участницей какого-то ужасного в своей неотвратимости спектакля.
Конечно, принимать за чистую монету слова девушки с почты она не могла – слишком осторожны и скрытны эти люди, чтобы вот так вот вдруг выложить всё и вся. Да и Храпунова вела себя более чем странно. И тут её осенило – да это же была примитивная провокация! Её просто подталкивали к прямому конфликту!
В последние годы она глухо отмалчивалась, что бы ни происходило. Сообразив после третьей попытки, что правды здесь ни от кого не добьешься, а милиция и суд тебя же и «обвиноватят», если будешь жаловаться, она решила терпеть, как бы ни тяжело приходилось, лишь бы продержаться здесь, в этом доме, на этом обжитом месте, ещё три-четыре года. Пока Соника подрастет настолько, что её можно будет отправлять одну на летний отдых, к примеру, в музыкальный лагерь. Сейчас же об этом не могло быть и речи.
И вот этот странный демарш двух примерных селянок теперь понимался Натальей Васильевной однозначно – её просто провоцировали на открытый конфликт, на «разборки». Потому что им так легче начинать агрессию!
А нападение готовилось – и по-крупному. Теперь этого только слепой не заметил бы.
...Мотоцикл промчался по мосту и скрылся в далекой синеве – дорога в райцентр шла через лес.
– Соника, тебе не холодно? – спросила она девочку, беря её за руку.
– Нет, я же тепло одета, – ответила та, поёжившись.
– А что дрожишь?
– Не бойся, не от страха.
– Ладно, тогда пойдем. И побыстрее.
– Куда?
– Давай зайдем к почтовой (здесь так звали начальницу почты), у них свет горит, наверное, телевизор смотрят, позвоним от неё в милицию. А там посмотрим, что делать.
Они подошли к дому почтовой, стучали в калитку, кричали под окном, но к ним никто не вышел и даже не спросил через дверь – что случилось. Но их видели, это так. Ночь была светлая, в доме скрипнула дверь – выходили в сени, потом погас свет – смотрели в окно. Но все-таки не стали открывать.
– Что делать будем? – спросила Соника, тесно прижимаясь к Наталье Васильевне.
– А пойдем-ка мы к Дусе.
– К Дусе? Той Дусе, у которой ты жила вместе с котом Никитиным?
– Да, именно к той.
Дусь в селе было не менее десяти. И все эти Дуси были, как на подбор, добрыми, сердечными и гостеприимными. Самая старшая берендейская Дуся – девяноста лет от роду, теперь уже уехала в Москву к племяннице, всегда угощала их свежим, только что испеченным ржаным хлебом из собственной печки, дух от которого шел по всему селу за три версты. Она никогда не жаловалась на здоровье и соседей, всё в доме делала сама и содержала своё хозяйство в идеальной чистоте. Половики на полу стирались каждую неделю. Её мужа увела подружка на второй год после свадьбы. И муж, и подруга-разлучница давно уже померли, а тётя Дуся жила своей тихой незаметной жизнью и радовалась каждому хорошему дню. Она любила смотреть на закат.
А это – редкость. Мало кто из жителей села смотрит на закаты и восходы, вообще замечает красоту природы. Всё, что привычно и каждодневно – приедается и становится незаметным. Однажды Наталья Васильевна сказала Клане, старушке, у которой жила в первый год:
– Смотрите, какое багровое небо!
Был в тот вечер совершенно фантастический закат – краски менялись каждую минуту.
– Кто идет? – спросила Кланя, выглянув в окно.
– Закат красивый, говорю, – ответила ей Наталья Васильевна погромче, хотя Кляня слышала превосходно, сохранилось у неё и отличное зрение.
– Солнце садится, небо очень красивое там...
– Кто идет? Никто не идет, кажись... – сердито сказала Кланя и задернула занавески.
Для неё окна имели стратегическое значение.
Видела красоту природы и не устала ещё ею восхищаться и та Дуся, о которой шла речь.
Дуся и Леша – конечно же, уже давно имели «стольник» на двоих. Но их так и звали – Дуся и Леша, как молодых. А не «тётя» и «дядя» или – «баба» и «дед». Они и были молодыми. Леша любил свою Дусю и страшно ревновал её буквально к фонарному столбу – то есть, к электрику Гадалычу тоже.
– Какой красивый у Дуси дом! – прошептала Соника, разглядывая хоромы, отстроенные ещё в пору юности супругов.
– Да, очень красивый, – согласилась Наталья Васильевна.