Колька мчался домой во весь дух. Наверное, всё сойдёт как нельзя лучше. Отец и мать на фабрике, соседка ушла. Кольке только обогреться бы дома, а то всё ничего. Но дома оказались и мать и отец. Мать схватила Кольку в охапку и жадно прижала его к себе:
— Колюшка! Цел! Где же ты носился, сорванец? Разве теперь по улице бегают?
Около матери было хорошо, знакомо. Но, освобождаясь из тёплого плена, Колька с чувством превосходства проронил:
— Небось я не бегал! Я на баррикаде был!
Мать испуганно всплеснула руками. Отец улыбнулся в густые усы. Потом посерьёзнел и так, как он никогда ещё не разговаривал с Колькой, сказал:
— Сынок, иди-ка сюда! Давай-ка, брат, рассказывай.
И Колька рассказал всё.
Отец надел фуражку и сунул в карман такой же пистолет, как и у Степана.
— В случае чего, не робей, Груня, — сказал он и поспешно захлопнул за собой дверь.
Мать беззвучно заплакала и опять прижала к себе Кольку. Но теперь Колька не вырывался. Ему стало очень жалко мать. И, подражая отцу, Колька сказал:
— Ну, чего зря плакать-то! У меня теперь валенки будут новые, мне дядя Степан сказал. Верно, верно, маманя! И щи у нас будут с мясом каждый день. И в школу я стану ходить!
Но мать всё плакала. Горячие и тяжёлые её слёзы Колька ощущал у себя на щеках. Тогда и у него зачесался левый глаз.
— Папаня-то… куда ушёл? — тихо спросил он у матери, обнимая её.
Мать вытерла слёзы концом головного платка и, вздохнув, ответила:
— Да про твоего Константина сказать кому надо. Слышь, Колюня, революция началась…
Колька подумал, потом разжал потную ладонь. На ней лежала уцелевшая после обыска медная гильза. Снисходительно улыбаясь, Колька сказал:
— Маманя, а вот это что такое? Ни в жизнь тебе не догадаться. Ну-ка?
