Я должна тебя увидеть еще раз, только один единственный раз. Хочу из твоих собственных уст услышать, что я должна отказаться от всякой надежды на счастье. Не доводи меня до отчаяния; я не знаю, что сделаю, если ты отвергнешь мою просьбу. Я приду к тебе завтра вечером.
Э. Нью-Йорк, 29 апреля 19…».
Глаза разносчика широко раскрылись… Э… Этель… Этель Линдсей.
Письмо было помечено 29-м апреля, а 30-го Роулей был убит.
Женщина с туберозами… — молнией пронеслось у него в мозгу, — конечно, не негр совершил убийство, а Этель Линдсей — женщина, которая написала: «Не доводи меня до отчаяния; я не знаю, что сделаю, если ты отвергнешь мою просьбу…»
Он отнес письмо к начальнику тайной полиции, который вложил его в папку с красной надписью: «Этель Линдсей».
* * *
Мириам Каценштейн находилась в санатории уже десять дней; однако, по ее письмам видно было, что она все еще не поправляется. Она писала, что с каждым днем чувствует себя все слабее и принуждена оставаться в постели.
Старый разносчик терял голову, боясь за свою дочь. Он опасался самого худшего. И его как громом поразило, когда, возвратясь однажды поздно вечером домой, он нашел телеграмму, в которой прочел страшные слова:
«Приезжайте немедленно, дочь при смерти. Брэс- форд».
Как помешанный, бросился старик к трамвайной станции, где он к ужасу своему узнал, что последний трамвай ушел за пять минут до его прихода, а следующий пойдет в пять сорок утра.
Он пустился в длинный путь пешком, всю дорогу терзаемый мыслью, что может прийти слишком поздно.
Страх гнал его вперед; с блуждающими глазами, еле дыша и бормоча про себя отрывистые слова, он бежал не останавливаясь.
После бесконечно долгого и мучительного путешествия он наконец достиг парка и увидел огромную каменную массу, мрачно выступающую в ночной темноте.
Он позвонил у ворот. Открывшему ему ночному сторожу он едва был в силах задать вопрос.
Ночной сторож ничего не знал. Он повел разносчика через огромную залу, постучал в одну дверь и позвал:
— Том, Том Барнэби!
Из-за двери отозвался заспанный голос:
— Сейчас.
Через несколько минут вышел пожилой толстый человек. Ночной сторож объяснил ему:
— Этот старик справляется об одной пациентке, его дочери. Как звать ее? — обратился он к разносчику.
— Мириам… Мириам Каценштейн…
Том Барнэби произнес тоном смиренного благочестия:
— Милосердный боже убрал ее к себе на небо.
И деловито прибавил:
— В три часа пятьдесят минут. Она в покойницкой. Я вас провожу туда.
Самуил Каценштейн был оглушен. Умерла, и он ее больше не увидит… Мертва, единственное счастье его безрадостной жизни, его молодая, ненаглядная дочь… мертва…
В немом оцепенении, еле держась на ногах, следовал он за Томом Барнэби через огромный парк. В отдаленном конце его, — там, где волны Гудзона разбиваются о каменную ограду парка, — возвышалась скрытая среди высокого кустарника небольшая белая часовня, как призрак выступающая из глубокого мрака ночи.
Том Барнэби вытащил ключ из кармана, открыл дверь и, войдя в сводчатое помещение, снял покрывало с одних носилок.
С белым, как мрамор, лицом, обрамленным распущенными черными волосами, со сложенными на груди восковыми руками, лежала Мириам перед своим отцом. С глухим рыданием упал он на колени и спрятал лицо у нее на груди.
— Дитя мое, дитя мое!
Том Барнэби терпеливо выждал некоторое время, затем зевнул и сказал:
— Мне надо вернуться. У меня с утра много работы. Господь бог снял сегодня обильную жатву. Вот лежат еще двое, с которыми мне придется завтра возиться: Мозес Зильберблят и Рахиль Кон.
Том Барнэби указал рукой на другие носилки под белыми покрывалами.
Каценштейн ничего не соображал; он не понял смысла слышанного, но, в связи с этой ужасной ночью, в память его врезались имена: «Мозес Зильберблят» и «Рахиль Кон».
— Позвольте мне остаться здесь еще немного, — взмолился он, увидев, что Том Барнэби направляетя к двери.
Тот остановился в нерешительности.
Самуил Каценштейн полез в карман, достал оттуда доллар и передал ему. Том Барнэби посмотрел на монету, потом перевел взгляд на разносчика и, подумав немного, сказал:
— Хорошо! Через два часа я приду за вами.
Он ушел. Самуил Каценштейн слышал, как повернулся ключ в замке. В покойницкой было совершенно темно, лишь в одном углу мерцал слабый огонек висевшей на стене керосиновой лампы. Крутом царила глубокая тишина, и старику казалось, что он слышит биение своего сердца. Каценштейн остался один. Ничто не мешало ему в его страшном горе. Он опустился возле дочери.