Потому что до того как умереть, Алина Старкова заберёт с собой как можно больше этих ублюдков.
— Какова вероятность, что рядом была просто мина? — спрашивает она, пересчитывая взглядом каждого из отряда. Тут и там мелькают кафтаны и болотные пятна военной формы.
— Упавшая?
— Не лишай меня надежды.
— Всё равно нулевая, — Ярен оглядывается, щурит глаза, считает людей за её спиной. Каждый из них натянут как тетива. Под ногами хрустят ветки и иссохшие желуди. Звучит так мерзко, как чужие кости.
Усталость давит на плечи вместе с портящейся погодой. И Алина остро ощущает необходимость оказаться где угодно, но только не в этом лесу, через который им идти, по меньшей мере, ещё пару часов. Она практически скучает по тому вечеру, полного странных разговоров и горечи травяного чая. Ей хочется вымыть голову и себя, хочется заснуть на жёсткой постели. Чего угодно, но только не быть в этом лесу.
(Скучать по большему она не решается.)
Алина почти решается сказать об этом идущему впереди Ярену, когда раздаётся свист. Время замирает, спотыкается на секундах. Алина хочет обогнать его, хотя бы раз в жизни, но только и может слышать стук своего сердца, излишне громкий, всепоглощающий, когда стрела, наконец, находит свою цель.
Ярен захлёбывается воздухом, пока острие всё в тех тянущихся смолой секундах проворачивается внутри, в его мышцах, разрывая волокна, дробя кости на осколки, чтобы прорваться наружу, со спины.
Он валится на колени, с воистину пугающим хрипом.
Время отмирает. Сквозь вакуум ударов становится различимы крики фьерданцев. Грубый, отвратительный язык. Ненавидимый каждой клеткой тела, каждым осколком мыслей, похожих на встревоженных шершней: они покошатся, как безумные, в голове, пока утекает драгоценное время.
— Бегите, идиоты, — хрипит Ярен, держась на двух руках. — Бегите!
И тогда Алина кричит.
***
Со всех сторон гремят взрывы подкидываемых гранат. Свистят пули, придя на смену стрелам, ведь им нужно было практически беззвучно поразить как можно больше целей, прежде чем лес превратился в лабиринт лишь с двумя возможными выходами.
Выжить или умереть.
Алина почти шагнула за грань второго, задержавшись подле Ярена и оказавшись неспособной бросить его умирать в одиночестве. Это почти стоило ей собственной жизни. И проклятий со стороны погибшего товарища.
По крайней мере, гранаты пришлись как нельзя кстати.
Но Ярен мёртв. Секунда отделила его жизнь от смерти.
Мёртв. Злые слёзы жгут глаза. Чьи ещё смерти она увидит? Чьё ещё дыхание оборвётся рядом с ней?
Мимо свистит пуля, оцарапывая плечо, и всю руку пронзает сплошной обжигающей волной. Алина вскрикивает, но, не сбавляя темпа, перепрыгивает через кочки и как специально вылезающие валуны, а после едва успевает затормозить, проехавшись по влажной земле и почти упав: дерево падает прямо перед ней, сваленное гнётом чужой силы. Воздух вибрирует от неё, накаливает и без того давящую удушливость. В лёгких горит, и Алина вспоминает собственные слова об инфернах и лесах.
Какова вероятность, что их всех здесь попросту зажарят?
Рукояти ножей скользят в пальцах, но Алина только крепче в них впивается. Патроны закончились первыми, оставив возможным только ближние схватки. А с меткостью бросков у неё всё же оставались и остаются проблемы.
Сзади раздаётся крик, а после спину обжигает — почти ласковым касанием огненного языка. Алина кидается в сторону, прежде чем волна пламени из чужих рук накрывает собой лес. Кончики волос опаляет, а спину продолжает жечь сквозь кафтан. Не будь его, наверное, она бы точно заработала ожог.
Алина оглядывается, различая недвижимый силуэт с поднятыми руками. Каждый раз видя гришей под воздействием парема, внутри неё рвутся одна за одной нити здравомыслия. В груди печёт — агонией за каждого, кто вынужден страдать; за каждого, кто ещё пострадает в результате этой извращённой силы.
От дыма начинает щипать в глазах и носу, но Алина видит, как от одинокой фигуры отделяются ещё две, шагающие прямиком к ней. Нет, бегущие.
Она крепче хватается за кинжалы, но фьерданцев резко отшвыривает волной ветра. Чужая рука цепляется Алине в локоть, оттаскивая.
— Беги, дура! — Марьета кричит на неё, вскидывая руки снова.
— Ты им нужнее, — Алина хватается за полы её кафтана, утягивая за широкий дуб, прежде чем противники успевают опомниться и превратить их в решето.
У шквальной безумный взгляд, и Алина встряхивает её.
— Не вздумай им попасться!
— Смерть милее, чем рабство, — Марьета кивает, сжимает ей предплечья, а затем толкает вперёд. — Нужно убираться отсюда, мы их не одолеем. Не здесь.
В этом Алина с ней солидарна.
Вот уж точно скот, приведённый на убой.
Она выдыхает, сжимает ножи обратным хватом и пытается выравнять дыхание.
Их с Марьетой расшвыривает друг от друга раньше, чем она успевает выдохнуть. Бросившийся на неё дрюскель бьёт Алину затылком о дерево, прежде та умудряется не иначе как чудом полоснуть ему по лицу сталью.
Вывернушись, она поворачивается, но не успевает среагировать, когда они оба валятся на землю, катаясь по ней и оббивая каждый камень. Алина практически ощущает, как лопается каждый сосуд, разливаясь кровью будущих гематом. Но куда важнее — чужая рука на её затылке, резко вдавливающая во влажную землю. Собственные Алина пытается поднять, запоздало заметив, что выронила один из ножей, а второй неудобно зажат между её телом и землёй.
Дрюскель что-то кричит ей, и его голос похож на шипение какого-то потустороннего существа.
Перед глазами темнеет от нехватки воздуха. Алина дёргается всем телом, придавленная, неспособная вдохнуть. Она тащит зажатую руку изо всех сил, лягается и бьётся, как сноровистая лошадь, не поддающаяся человеческой воле. Правый бок обжигает болью, вырывая с губ протяжный стон: неверия и какой-то хлёсткой обиды за подобную подлость. Боль накрывает и трезвит одновременно, заставляя пуще прежнего метаться в исступлении, в дикой жажде, в сплошном сопротивлении.
Да, она не собиралась переживать эту войну. Но так глупо умирать… нет, ни за что!
Улучив момент, Алина приподнимается на локте, не уверенная, что тот попросту не переломится от тяжести. Чужая ладонь давит на затылок пуще прежнего, а затем тянет назад. Из глаз сыплются искры. Так по ощущениям взрываются звёзды, а следом содрогается небесный свод.
«Он свернёт мне шею», — в ужасе думает Алина.
Свернёт шею и оторвёт ей голову, как трофей. Запоздало она чувствует, что кричит не своим голосом, булькает. Во рту горько, медно, противно. Нож едва не выскальзывает из пальцев в проклятой грязи, но Алина скорее согласится переломать каждый из них, нежели упустить момент.
В исступлении она дёргает руку в сторону и вверх, наугад, не глядя. И сначала даже не может расслышать раздавшийся хрип — бьёт ещё, ещё и ещё, пока мышцы не перестают слушаться. В бок, в шею или плечо — не важно.
Проходит секунда, вторая, и хватка в её волосах ослабевает, а на тело наваливается чужая тяжесть — неконтролируемая для умирающего тела.
Алина выворачивается ужом, чувствуя, как горячая кровь заливает ей шею, волосы и лицо. Заливается в рот, заставляя отплёвываться. Она пропорола ему шею.
— Скирден Фьерда, — шипит она со всей ненавистью в замершие голубые глаза, прежде чем со стоном отпихивает тело от себя. Всю дрожь, весь ужас и этот отвратительный страх она ощутит позже. Если выживет, то непременно поплачет и кричать станет до сорванного голоса, потому что спустя хоть десяток сражений — к такому не привыкнуть.