Ее собеседник, похоже, чувствовал себя усталым, сидел в сырых, отмытых в болотной воде сапогах и вяло продолжал разговор. По всему было видать, что разговор этот не слишком интересовал его, пожалуй, он просто тянул время, изредка поглядывая на большие наручные часы.
От пригорка с ямой шел вниз пологий лесной косогор, с разбросанными на нем можжевеловыми кустиками, ниже росло несколько хилых, с поредевшей листвой березок. Выше, на пригорке меж сосен иногда появлялись люди, но близко к яме не подходил никто, все вроде сторонились ее. Поднявшийся ветер уже разогнал дым от костра, вокруг неспокойно шумели старые сосны. Время, вероятно, близилось к вечеру.
- Вы отпустите меня домой, - сказала она. - Там сын у меня. Один.
От этих ее слов начальник будто встрепенулся на траве, в его усталом взгляде, похоже, мелькнуло понимание.
- Сын? И у меня был сын. Да не стало, - сказал он. - Война...
- А жена? - неожиданно для себя спросила учительница.
- И жена, - вздохнул начальник. - Была...
- А этот Орел ваш - не местный? - спросила она, чтобы не молчать.
- Присланный, - просто подтвердил он. - Но это кличка - Орел. Лесной псевдоним. Как я, например, - Жуков. А в самом деле Петюкевич. По паспорту.
- А зачем так? - спросила она.
- Так полагается. Для конспирации.
Она немного задумалась, пытаясь понять смысл сказанного. Впрочем, тут и понимать было нечего: к чему конспирация среди своих, с какой целью? Если делать добрые дела, то какая надобность прятаться за клички? Иное дело - если бесчинствовать. Тогда приходится изворачиваться. Чтобы не нашли, не разоблачили. Свои или немцы - кому как придется.
Петюкевич-Жуков вроде незаметно для нее опять взглянул на часы - и ей совсем сделалось не по себе от предчувствия самого плохого. Только появилось что-то светлое в разговоре с человеком-начальником, как вдруг все исчезло. Было очевидно, что он тянул время, чего-то выжидая. Может, сумерек, что ли?
- Националистов мало осталось, - тем временем вяло рассуждал начальник разведки. - До войны всех подобрали. А теперь и работать не с кем. В разведке. Большевикам же немцы не доверяют...
- Разве не доверяют? - сказала она. - А могли бы. Не большая разница.
- Разница не малая, - рассудительно возразил начальник. - Во-первых, идеология. Потом - язык. Это у евреев с немцами почти один язык, отлично понимают друг друга.
- Но почему же партизаны не защищают евреев? Недавно еще так защищали. От антисемитизма.
- А зачем защищать? Злее будут, начнут бороться. А то привыкли, чтобы за них другие кровь проливали... Так и крови не хватит.
Гляди, как поворачивает! - молча удивилась учительница. Похоже, антисемит, однако...
- Ладно, не будем об этом, - сказал он и внимательно посмотрел в кусты, где, затаившись, сидел ее караульщик. И она подумала, что действительно, этой темы ей лучше не трогать.
Впрочем, она и не трогала ее, никогда о том не говорил Афанасий Петрович, другие хорошие ребята, белорусские интеллигенты, которые искренне добивались хорошего для всех людей: белорусов, поляков, евреев. Может, они и были националисты, но сперва являлись демократами. Уж не за этот ли их демократизм многих и лишили жизни, а ее, как только она решилась что-то сказать, посадили в яму? Словно расслышав ее мысли-заботы, Петюкевич сказал:
- Да, знаешь... Если бы не твой муж, может, тебя бы и отпустили. Орел русак, в наших делах он не слишком... принципиальный. Но если националисты... Тогда другое дело.
Что они цепляются с этим их национализмом? - почти в отчаянии подумала учительница. Какая она националистка? Разве потому, что пошла просить за Алену да сказала о всех деревенцах? А если бы не пошла, сидела взаперти, как другие, тогда кем бы она стала? Советской интернационалисткой? Но она же крещеная, и ей болит, когда болит людям. Это им не болит ничего, кроме собственной боли, а кожа у них толстая. Кабанья кожа.
Издали из можжевельника, уже не прячась, поглядывал в их сторону парень-караульщик, и она смешалась, подумав: кто ее будет расстреливать? Этот Петюкевич-Жуков или тот парень? Очень не хотелось, чтобы это делал парень. Все же она столько лет проработала учительницей, чему-то, наверно, научила этих парней. Да иные учили другому, и теперь один из этих учеников будет ее расстреливать.
- Не могу ли я вас попросить? - обратилась она к Петюкевичу. - Чтоб хотя не трогали сына. Малый еще...
- Ну, за сына не бойся... Сын за отца не отвечает, так что будь спокойна.
Как сыновья не отвечают за отцов, она уже слышала и знала, как это бывает в жизни. И ей снова стало противно, подступала обида неизвестно на кого, и она спросила с ожесточением:
- А вы не боитесь?
Петюкевич неопределенно хмыкнул и ответил почти по-философски:
- Кто не боится!
Она все поняла. Может, он человек и неплохой, рожден неплохой матерью, но он уже сломлен. Он раб, невольник, который, чтобы выжить в этой паучьей схватке, губит других. Как и они все. Или большинство. Возможно, в этом самое большое несчастье нации... Жаль, что она - не националистка. Может, муж им и был, а она - нет. Она опоздала. К большому ее сожалению...
- А вообще ты молодчина! - помолчав, сказал Петюкевич-Жуков и, наверно впервые, внимательно посмотрел ей в лицо. - Мне бы жену такую.
- Какую? - почти с отчаянием вырвалось у нее.
- Такую, несломную. Чтоб не поддалась.
Спасибо, невольно мелькнуло в ее взбудораженных мыслях. Это был едва ли не единственный, за многие годы услышанный ею комплимент. И от кого - подумать только! Если все осознать да почувствовать, так можно сойти с ума. Может быть, и хорошо, что для того у нее уже не оставалось времени. Ни жить, ни сходить с ума.
Недолго еще посидев у ямы, Петюкевич неторопливо поднялся, машинально отряхнул рукой штаны сзади. Что-то поняв, к ним ближе подошел парень с автоматом на ремне. Они ничего больше не сказали друг другу, но учительница все поняла и тоже встала.
- Что, здесь? В яме?
- Не здесь. Пройдем, прогуляемся...
Начальник разведки-контрразведки неспешным шагом пошел вниз с пригорка - в сторону недалекого, с ольшаником, болотца. Учительница поняла его намерение и лишь пожалела, что это случится в неудобном и некрасивом месте. Сызмала она не любила таких сырых и темных, поросших ольхой зарослей, ее больше привлекали березки, сухие боровые пригорки. Хотя чего уж было сожалеть, на что лучшее рассчитывать! Она покорно шла сзади, рассеянно глядя на стоптанные каблуки Петюкевича, его кожаную кобуру с немецким пистолетом на плетеном ремешке, который размеренно болтался на тощем заду. За ней тихо шел парень-караульщик. Ну вот и все, думала она с давней привычной скорбью. Все старалась что-то вспомнить, что-то понять для себя, может, самое важное перед концом, и не могла поймать нужную мысль. Вот и все, вот и все - взволнованно звучало в ушах, и даже не явился естественный в ее положении вопрос - за что? Наверное, спрашивать о том было уже поздно, и она не спрашивала. Знала, ответа не будет.
В сумерках раннего вечера они набрели на едва заметную внизу стежку, ведшую куда-то в темный ольшаник. Петюкевич на минуту остановился, пропустил ее вперед. Она молча и послушно прошла мимо него, все ожидая выстрела или, может, автоматной очереди сзади. Но пока в нее не стреляли. И вдруг она подумала: а может, ее только пугают? Испытывают? Последняя надежда вспыхнула в ней так ярко, с такой необоримой силой, что она содрогнулась от радости. Она уже готова была оглянуться и засмеяться своему открытию, как именно в этот момент в ее затылок грохнуло. Свет в глазах сразу погас, ольшаник опрокинулся, она упала.
Но скончалась она не сразу - остатком сознания еще поймала где-то вблизи знакомый мужской голос:
- Оттащишь куда со стежки. Подальше, в болото...