Неподражаемая Истомина кружит и летает по сцене, вокруг неё вьётся лёгкий хоровод… А из-за кулис, никому не видимый в зале, неотступно следит за ней и за всем происходящим на сцене невысокий худой старик. Он то улыбается, изгибаясь и пританцовывая, то вдруг светлые глаза его становятся злыми, лицо искажается, и он принимается яростно отстукивать такт ногой.
Вот, награждаемая аплодисментами, за кулисы вбегает счастливая балерина. Как коршун кидается к ней сердитый старик, хватает за плечи, трясёт, отчаянно ругает по-французски и по-русски. А затем даёт тумака в спину и выталкивает на сцену — раскланиваться. Балерина не удивлена. Она знает: маэстро Дидло вне себя — он заметил в её танце какую-то ошибку.
Карл Дидло — балетмейстер петербургской труппы — был знаменит на всю Европу. В его феериях-балетах сочетались блеск и фантазия, драматизм и изобретательность. Балерины и «дансеры» — ученики Дидло — с таким совершенством передавали в танце оттенки различных чувств, что заставляли зрителей не только восхищаться грацией движений, но печалиться и радоваться.
Когда шёл балет Дидло, сцена Большого театра действительно становилась «волшебным краем».
Перед восхищёнными зрителями открывались чудесные картины. Дикая горная страна. Нагромождение скал, нависшие облака. Пенясь, низвергаются с высоты водопады. И вдруг горы раскалываются, отступают. Как по мановению волшебного жезла, на сцене вырастает великолепный дворец. По воздуху — то в одиночку, то целым роем — летают крылатые демоны, амуры, сильфы. Выезжают колесницы, запряжённые живыми лебедями, чинно выступают процессии роскошно наряженных мавров, индейцев, негров…
Нет, это не описание балета Дидло, это строки из «Руслана и Людмилы».
Это не знаменитый балетный полёт с меняющимися декорациями. Это сцена из того же «Руслана».
Когда Пушкин по утрам работал над своей сказочной поэмой, ему вспоминались чудеса «волшебного края», которые он видел накануне вечером, и это подлинное искусство вдохновляло его.
«Театра злой законодатель»
В театре завязалось у Пушкина не одно интересное знакомство. Как-то летом 1817 года, сразу после Лицея, Пушкин вместе с Гнедичем проходил по рядам кресел. Вдруг Гнедич, который на первых порах по-отечески опекал его, остановился возле невысокого офицера в форме преображенца и сказал, указывая на Пушкина:
— Позвольте, любезный Павел Александрович, представить вам сего юного питомца муз. Вы его знаете по таланту. Это — лицейский Пушкин.
Так Пушкин познакомился с известным литератором, полковником Павлом Александровичем Катениным. Познакомившись, они расстались. Катенин почти год пробыл с гвардией в Москве и думать позабыл о театральном знакомстве. Но он вернулся в Петербург, и встречи с Пушкиным возобновились.
Как и все офицеры Первого батальона Преображенского полка, Катенин квартировал в верхнем этаже больших казарм на углу Миллионной и Зимней канавки.
Однажды, когда он завтракал у своего однополчанина, пришёл слуга и доложил, что его ждёт гость — Пушкин.
— Пушкин? Граф Мусин-Пушкин?
— Нет, другой. Молоденький, небольшой ростом.
Катенин по галерее пошёл в свою квартиру и в дверях увидел Пушкина. Тот, улыбаясь, протянул ему трость со словами:
— Я пришёл к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи.
Катенин был польщён.
— Учёного учить — портить.
Он взял Пушкина за руку и повёл в комнаты. Через четверть часа они так оживлённо беседовали, будто век были знакомы.
С тех пор Пушкин часто наведывался в казармы на Миллионной. Катенин заинтересовал его с первого же разговора. Разговор был о литературе. Пушкин спросил:
— Каковы вам кажутся мои стихи?
Ответ был резкий:
— Лёгкое дарование приметно во всём, но хорошим почитаю только одно и коротенькое: «Мечты, мечты! Где ваша сладость!»
Пушкину, который уже довольно наслушался восторженных похвал, взыскательная строгость Катенина пришлась по душе. Он принёс отрывки из «Руслана и Людмилы».
Катенин не всё одобрил, требовал переделок. И тут он заметил в Пушкине черту, которая его удивила и даже задела. Пушкин выслушивал критику, благодарил, соглашался, но… ничего не исправлял. А в ответ на упрёки отшучивался. И Катенин понял, что эпизод с палкой — «Побей, но выучи» — был лишь любезной шуткой, что этот юноша учится сам, никому не позволяя водить себя на помочах. Катенин прозвал его «le jeune Mr Arouet» — «юный господин Аруэ». Аруэ — была настоящая фамилия великого скептика Вольтера. И был в этой фразе ещё каламбур. Слово «Аруэ», несколько иначе написанное по-французски, означало также «лихой», «злодей».
«Злодей» не желал слушаться, но умел прекрасно слушать. И Катенин говорил. Горячо, увлекательно, пересыпая свою речь афоризмами, примерами, цитатами, которые в огромном количестве впитала его бездонная память.
По своим литературным вкусам Катенин не принадлежал ни к арзамасцам, ни к беседчикам. Он был сам по себе и дружил с Грибоедовым. Грибоедов нравился Пушкину.
«Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году, — рассказывал Пушкин. — Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — всё в нём было необыкновенно привлекательно». И Пушкин с удовольствием слушал, как Грибоедов с Катениным наперебой высмеивают тех сочинителей, у которых всё мечтания да вздохи, а натуры, правды ни на волос.
Но особенно любил Пушкин бывать с Катениным в театре. Они занимали кресла в первой ложе бенуара, с левой стороны. «На левом фланге».
Театр служил тогда своего рода клубом,
Перед началом спектакля молодые театралы ходили по рядам кресел, переговариваясь:
— Откуда ты?
— От Семёновой! От Сосницкой! От Колосовой! От Истоминой!
— Как ты счастлив!
— Сегодня она поёт, она играет, она танцует — похлопаем! Вызовем её!
— Она так мила! У неё такие глаза! Такая ножка! Такой талант!
Пылкие, но легкомысленные ценители искусства тотчас прекращали свои излияния, когда в зал с независимым видом и гордо поднятой головой входил маленький Катенин. Он раскланивался направо и налево. Вокруг него сразу же собирался кружок желающих послушать его суждения о пьесе и об игре актёров.