Когда сгорела последняя бумажка, мать открыла заслонку, замела заячьей лапкой пепел в загнетку и перемешала с золой. А на огонь поставила чугунок и подбросила щепы.
— Вот и все, — проходя мимо Феди к рукомойнику, отец пошутил: — Что нос повесил, герой? Мы еще повоюем! Придет и на нашу улицу праздник!
— А с тем как? — озабоченно кивнула головой Александра Максимовна на входную дверь.
— Да-а, это на огне не спалишь… Будем надеяться, что не догадаются искать на самом виду. Идем-ка…
Они вышли в сени. Там, за дверью, стоял огромный сундук, окованный железом. В него складывали старые шубейки, ботинки, пиджаки — все, что уже и носить нельзя и выбросить жаль: авось пригодится в хозяйстве. Туда же на лето складывали пимы, пересыпанные нюхательным табаком, чтобы не съела моль.
Федя видел, как мать зачем-то взяла половичок и постелила на крышку сундука, а сверху нагромоздила перевернутые ведра, туески, горшки, словно сундук стоял там для просушки кухонной утвари.
«Что они там делают?» — с недоумением подумал Федя. И вовсе было непонятно, почему отец сказал матери:
— Какая ты догадливая… А теперь и перекусить можно.
Проснулись младшие ребята. Лишь маленький Миша продолжал крепко спать, раскинув ручонки.
— Папа пришел! Папа! — обрадовались Марийка с Сережей, вскакивая с постелей.
— Вот они, грузди! — Иван Васильевич широко раскинул руки, подхватил ребят и начал кружить по комнате, приговаривая: — Сели-сели в карусели и пое-ха-ли…
— Не до вас папке. Устал он, идите спать, — строго прикрикнула на ребят Александра Максимовна.
— Не сердись, рано еще им знать про наши беды.
— Ужин остынет.
— Будете со мной ужинать? — обратился Иван Васильевич ко всему семейству.
— Будем, будем.
За окном стояла черная предрассветная темнота. Чуть накрапывал дождь.
„Куда увели папку?..“
Крепко спится перед рассветом. На широкой деревянной кровати посапывали ребята. Засыпая, Федя слышал, как отец, лежа в постели, рассказывал матери шепотом что-то про аресты и обыски. Слышал, как вздохнула мать, перевернулся на другой бок и заснул.
Разбудил его громкий стук в дверь. Кто-то ударил по окнам, зазвенели и посыпались стекла. С улицы донеслись крики, ругань.
Отец метнулся с постели и, одеваясь на ходу, кинулся к двери.
— Ма-ам, страшно, — заплакали перепуганные Марийка с Сережей.
— Не бойтесь… Ничего не бойтесь, я с вами, — пыталась успокаивать их Александра Максимовна. Губы у нее дрожали.
Выставив вместе с петлями двери, в дом ворвались вооруженные люди, белочехи и казаки. Остальные заглядывали с улицы в разбитые окна.
Из-за косяка сеней то и дело высовывался бывший околоточный надзиратель Мошкин. При Советской власти он сменил мундир на незаметный серый пиджак и при встречах с Кущенко старался улизнуть куда-нибудь в переулок. Теперь не трудно было догадаться, что ночной налет не обошелся без его участия.
— Вот где он! — окружили налетчики Ивана Васильевича.
— Где же мне ночью быть, как не дома? — усмехнулся Кущенко. Он стоял босиком в серой косоворотке и казался спокойным.
Федя прижался к отцу и обхватил его руками, словно хотел защитить от врагов.
— Ты Кущенко? — вплотную подступая, рявкнул старый подхорунжий.
— Именем закона ты арестован!
— Какого закона? — с усмешкой спросил Иван Васильевич.
— Не рассуждать! — еще громче рявкнул казак, который, очевидно, был здесь за старшего. — Сдать оружие и документы Совдепа!
— Документы я дома не храню. А оружие… Отойди-ка, Федор, — отстранил он мальчика, сам направился из кухни в горницу.
— Куда?! — кинулся за ним подхорунжий.
— Не бойтесь, не сбегу, — обернулся в дверях горницы Кущенко. — Там у меня оружие.
Мать сидела на кровати, прижимая к себе детей. Иван Васильевич наклонился к жене:
— Береги детей. Я вернусь, — шепнул он, доставая наган. Федя ни разу не видел, чтобы отец прятал под подушкой оружие.
— Возьмите, больше у меня ничего нет.
— А мы проверим, есть али нету, — осмелел Мошкин, вылезая из сеней.
— Пусть одевается, — буркнул подхорунжий. Он рассматривал на стене семейные фотографии. Остальные бесцельно толкались по всему дому в ожидании дальнейших распоряжений. Глухо звякали о пол, о косяки казачьи шашки.
— Одевайся! Понял? — угодливо подхватил Мошкин.
— Понял… Пока люди неглупым считают…
— Ты у меня поогрызайся! Живо шевелись! — подхорунжий со злостью выругался.