— Говорят нет — стало быть нет. Не содержится…
А к подъезду, как и вчера, одного за другим приводили арестованных. Потом, грубо толкая в спины, вывели целую партию людей со связанными руками. Федя долго бежал стороной улицы, по которой вели под конвоем арестованных. Он вглядывался в угрюмые лица. Но отца среди них не нашел.
Под вечер Федя увидел возле подъезда того казака, который в первый день разрешил ему свидание. Мальчик обрадовался:
— Дяденька, меня к папке не пускают! Вчера не пустили, сегодня тоже… Проведите к нему. Вот хлеб, лук. Все проверяйте!
— Это к кому? К Кущенко, что ли?
— Ага, к нему. К Ивану Васильевичу. Проведите, дяденька!
Казак прищурил глаза, вроде что-то вспоминая, посмотрел сверху на Федю, для чего-то потрепал его по волосам и отвернулся:
— Глупой ты, малец, как есть глупой. Куда я тебя проведу? На тот свет, что ли? Рановато тебе туда… Иди-ка ты подобру-поздорову отседова и не ходи, не майся больше, — и он пошел вдоль улицы.
— А ты, малой, не связывайся с казаками, не кланяйся им, — посоветовал старичок из толпы ожидающих. — Они путного ничего не скажут, чистые звери. А ты солдатика-чеха поспрашивай. Как выйдет — ты к нему. Так, мол, и так, отца ищу… Только к офицерью не подходи…
К номерам подошли трое солдат.
— Узнайте про папку, дяденька, — обратился мальчик к пожилому сухощавому чеху с морщинистым лицом. Тот остановился, внимательно слушая Федины объяснения.
— Ку-щен-ко? Ваня-Иван? — переспросил он.
— Ага, дяденька, Иван Васильевич. Почему они не пускают к нему?
Солдат кивнул головой и скрылся за дверями. Федя ждал недолго. Чех медленно подошел к нему и посмотрел с жалостью.
— Малчик может уходить… Домой уходить… Нету Ваня-Иван. Сов-сем нету… — он развел руками, сокрушенно покачал головой. Потом порылся в кармане и вытащил галету: — На, кушай…
Федя вернулся домой ни с чем. Матери дома не было, и он пошел с ведром к колодцу. Черпая воду деревянным журавлем, Федя раздумывал над странными словами казака о «том свете» и чешского солдата, что папки «совсем нет» и никак не мог их понять.
Возле колодца, поставив ведра с водой на землю, о чем-то разговаривали две женщины. Они не замечали, что в ведра запустили головы гуси и расплескивали воду.
— Так, говорят, всех и порубили насмерть…
— Тише ты! Вон его сынишка воду черпает. Услышит, — донеслось до Феди. Женщины подхватили ведра и торопливо разошлись.
Долго Федя не мог отойти от колодца, не было сил поднять ведро.
Марийка с Сережей тихо сидели в переднем углу за столом и терпеливо ждали, когда их накормят. Маленький Мишенька лежал на подушке и сосал собственный кулак.
Феде стало жаль сестренку с братишками. Он подумал и развязал узелок, с которым ходил к отцу:
— Ешьте… И спать ложитесь.
Для Мишеньки размочил в молоке крошек.
Мать пришла уже в сумерках. Она не вошла, а вбежала. Посмотрела на Федю, словно о чем-то молча спрашивала его, потом на развязанный узелок и тяжко, со стоном, присела.
Федя понял: ей что-то известно об отце, но она не хотела верить слухам и все еще надеялась.
Тяжелое молчание нарушила жена бывшего околоточного надзирателя Степанида. Раньше она частенько забегала «по-соседски» за чем-нибудь.
— Ты ведь у нас известная мастерица на опары да закваски. Видно, слово знаешь, — льстила она Александре Максимовне.
— Это ее Мошкин подсылает вынюхивать да выслушивать. Знаем, какая опара ей нужна, — говаривал после каждого визита Федин отец.
После переворота Степанида вроде и дорогу забыла к соседям. А тут вдруг явилась…
— Бог в помощь, Максимовна. Сумерничаете? Ох, слышала уж я про вашу беду, спаси и сохрани, царица небесная. Не один твой-то. Пятеро их было. Вывели казаки из Дядинских-то номеров. Они, слышь, не идут, а их в толчки вытолкали. Да всех пятерых и порешили шашками по дороге. И твоего Ивана, царство ему небесное, вечный покой, — Степанида все это выпалила единым духом, словно боялась, что ей помешают.
— Уйди, Степанида, не трави душу, — только и могла вымолвить Александра Максимовна, не поворачивая головы.
— Дык я ить ничо… Как вот с сиротами-то будешь, горемычная. Четверо, мал-мала меньше…
— Уйди, говорят! — каким-то чужим, полным горя и боли голосом крикнула мать.
Степанида попятилась к двери.
— Христос с тобой… Не в себе человек, как есть не в себе, — забормотала она и удалилась, довольная собой.
Только после ухода соседки Федя пришел в себя.
— Папа! Па-па-а! — заплакал он громко, безудержно.
Мать вскочила с лавки, захлопотала, заметалась.