Паломник указал путь ищущим, и через три дня было найдено тело бедного Педро Луиджи. Оно было разорвано собаками и сильно искалечено, и лицо его казалось каким-то раздувшимся, но дублет был его, и перстень с большим рубином был его.
– И кровь, – сказал отец, Родриго де Борха, – и кровь была его.
Он, еще нестарый, сорокалетний, казался теперь смертельно усталым, а в глазах его притаилась горечь, которая не истает до его смертного часа. Такая отметина поселяется в людях, когда они испытывают горе, о котором и не знали, что такое возможно.
Педро Луиджи, герцога Гандии, отважного воина, похоронили в соборе, торжественно и пышно.
Герцогство унаследовал его младший брат, еще отрок, Хуан де Борха. Ему было лет тринадцать – а может, десять, толком было непонятно: такая путаница была с возрастами Хуана и Сезара. Он был веселый, и губы у него были пухлые, словно предназначенные для сладкого вина и горьких поцелуев, для произнесения невозможных пошлостей и скабрезных песенок. В том, чтобы быть герцогом, он видел только перспективу носить красивые наряды и праздновать на виллах, потолки которых, на римский манер, были бы расписаны прекрасными нимфами, будящими неопределенные желания.
Не только герцогство унаследовал Хуан за братом: еще и невесту.
И через несколько лет Мария Энрикес де Луна вышла замуж за Хуана де Борха. И много плакала до свадьбы – больше, чем невесты обычно плачут. Но в день церемонии была тверда и спокойна.
Глава 5. Забава третьего дня, в которой говорится о старшей дочери Александра, умершей из-за любви
Джиролама была старшей и самой прекрасной из дочерей Родриго.
Может быть, ее звали иначе? Может быть, она была Паризина – да и не де Борха вовсе? Может быть – да кто, в конце концов, помнит имена средневековых женщин! Пусть будет Джиролама.
Говорили, что она прекрасна, как солнечный зимний полдень.
Эта ее красота позволила ей выйти замуж за дважды вдовца Никколо из рода д’Арно, маркиза провинции Салуццо. Так бы он вряд ли взял ее за себя, внебрачную дочь церковника, но наследники у него были: шесть прекрасных и здоровых сыновей, старшему из которых, Уго, уже исполнилось девятнадцать лет.
Джироламе же было только двадцать, когда молодой хозяйкой она прибыла в дом супруга, который годился ей в отцы. Ни холоден, ни горяч он был к ней, ни зол, ни добр, и жизнь ее потекла в сонных сумерках его замка, в тенистой лени его лесов.
Джиролама была умна, и мать ее учила, что нужно подружиться с детьми мужа, потому что они потом будут владеть имением, и это просто будет сделать, пока они еще юны. Джиролама много времени проводила с пасынками, и все любили ее. Все, кроме самого старшего, Уго. Этот проходил мимо, не здоровался с ней и не смотрел на нее.
Джиролама плакала: мало того, что он был первенец, то есть после смерти мужа станет маркизом и может не выделить ей вдовьей доли, так еще она и не любила ссор в своем дому, не хотела распрей, а хотела, чтобы они жили мирно настолько, насколько могли.
Она писала матери растерянные письма, и искушенная в таких делах мать давала ей добрые советы. Но они никак не действовали на Уго: он все так же отворачивался от нее.
В конце концов, сам старый маркиз заметил это и сделал сыну строгий выговор, подкрепив его словами:
– Пока ты живешь в моем дому, будешь вежлив с моей женой. Мне все равно, нравится она тебе или нет!
С этих пор на людях Уго переменился. Улыбался ей, говорил:
– Любезная матушка!
Но то было только на людях. Когда он знал, что никто его не видит, он обжигал ее ледяным взглядом, и губы его надменно кривились. Но Джиролама – юная еще, ласковая, улыбчивая – делала вид, что не замечала этих взглядов, и всегда была с ним одинаково ровна, хотя часто плакала вечерами, но делала это задолго до сна, чтобы муж не увидел.
Мужу не следовало жаловаться часто – так тоже учила мать.
Но однажды днем, особенно тяжелым для нее, его взгляды наконец проняли ее до того, что она расплакалась при Уго и убежала от него в беседку, увитую розами и виноградом.
Там он ее догнал.
Она сидела, укрывалась рукавами от стыда.
Уго замер у входа: она думала, что он радуется своему торжеству, и знала, что нужно заставить себя замолчать, но от этого только пуще рыдала.