Много болезней терзало бедное, податливое, непрочное человеческое тело. Но самой страшной из всех была чума.
Чума скакала на коне не черном, не рыжем и не на коне блед, но на коне белом, чума была королем, от чумы не помогали монахи с пилами, танец у могилы святого или иглы и отвары, не дающие уснуть. От чумы можно было только бежать, бежать в маленькие замки, маленькие города и деревни, запереть ворота – и молиться о том, чтобы прошла мимо.
Чума не проходила. Чума не умирала. Чума не спала. Рано или поздно она просто уходила в другие края, вместе с кошками, вместе с крысами, вместе с ядовитым летним воздухом. Она уходила далеко-далеко, босоногая нищая старуха, она терзала другие народы и страны. Потом возвращалась и собирала свою жатву. Иногда жатва была маленькой, иногда средней, иногда большой – такой большой, что переполненная земля выплевывала могилы, не в силах их больше в себя принимать.
Чума убила Уго и Джироламу.
Она убила их вернее, чем если бы они заболели, она убила их вернее, чем если бы черные нарывы вспухли на их горлах.
Чума загнала их в угол, из которого им не было никакого выхода, – только в объятия друг другу.
Они были вдвоем на загородной вилле – они и пятеро слуг, – приехав туда по делам. Остались на день, и оказалось, что за этот день хворь подступила к воротам города, и их закрыли. Тогда Уго затворил ворота виллы, чтобы никто не проник к ним: так требовала обычная осторожность, так делали все.
Уго затворил ворота, а когда обернулся, то увидел, что за его спиной стоит Джиролама.
Сильно-сильно запахло морем, до одури, до головокружения.
Никто не знает, сколько они ждали, прежде чем броситься в чужие объятия. Была это минута? Или тогда они кивнули друг другу, и разошлись, и избегали один другого неделями? Никто не знает, сколько они боролись с собой, – но знают, что в итоге они бросились.
Рассчитывали они скрывать свою связь или просто по молодости отдались ей целиком и не думали?
В башне, летом, во время чумы, томились не только они, но и пятеро слуг. Когда заточение закончилось, Уго и Джиролама уговорились молчать, но служанка Джироламы такой клятвы не давала.
В тот день, когда все они вернулись в город, она рассказала все маркизу. За слова платили полновесно: ей выдали золотые монеты и отрез ткани на платье.
Маркиз велел их привести, но прежде, чем любовников ввели к нему, передумал: велел отвести их в темницы замка, бросить в подземелье по отдельности.
Велел привести к себе четырех оставшихся слуг и спросил их о сыне и о жене. Все четверо подтвердили слова служанки, но им за их слова не досталось золота, а достались плети – за то, что молчали.
Служанка, обрадованная дарами, стала рассказывать о грехе Джироламы и грехе Уго. Она говорила об этом на базаре, она говорила об этом товаркам, продавцам, кумушкам в церкви, шептала на чужих дворах – и все этому ужасались, и все этому впечатлялись, и ей очень нравилось, какую реакцию она вызывала.
В конце концов маркиз об этом прознал, и она была так же бита плетьми на дворе, как и четверо остальных.
Воистину, за одни и те же слова идет совершенно разная оплата!
Никколо д’Арно хорошо относился к молоденькой жене. Он знал, что ей тяжело с отрядом пасынков, с таким большим хозяйством и с ним – угрюмым и старым. Он хотел ее чаще радовать.
Никколо д’Арно любил и ценил своего сына-первенца. Сын был отважный и начитанный, идеальный рыцарь, хороший будущий маркиз Салуццо.
Да, Никколо любил их обоих.
Пока они не предали его.
Даже теперь Никколо не хотел их гибели. Он хотел найти в себе силы их простить.
Но слова, пущенные служанкой, разошлись быстро по всему Апеннинскому полуострову. Все знали об их позоре. Об этом сплетничали на празднествах. Об этом писали в письмах. Об этом говорили на базарах и у колодцев, об этом беседовали матроны и куртизанки, рыцари и прелаты.
Слух, нежный, как только что проклюнувшийся птенец, обрел вдруг плоть и силу, вырос – зрелый коршун. Никто уже не мог управлять им, а он все рос и рос, и тень его крыльев накрыла Салуццо плотнее, чем грозовое облако. Слух достиг границ моря и северных гор и там остановился, довольный собой, что некому больше было рассказывать.
Тогда слух развернулся и пошел обратно на Салуццо.
Стали говорить другое: что надо бы маркизу наказать неверную жену и преступного сына. Что их нельзя не наказать, и кара должна быть ужасной, ибо таков порядок и таков закон. Что ни развод, ни изгнание не будут достаточны, что такие вещи смываются только кровью. Что надо взять пеньковую веревку и повесить жену, что надо хорошо наточить топор с дубовым древком и отсечь сыну голову.