Со смертью Изабеллы отец стал часто бывать в дому Ванноццы. Он стал разговаривать с детьми и сам учил их: искусству умолчания, умению улыбаться всем и одновременно никому, заговорам и обманам. Этим искусствам сложно было обучиться по книгам или у нанятых наставников. Эти искусства дети почему-то очень любили. Для дочери он просил прибыть из Испании свою родственницу, Адриенну де Мила, знатную и высокообразованную вдову – чтобы учила дочь шитью, обхождению и манерам.
А еще со смертью старших детей Родриго стал больше времени проводить с младшими, не только обучая их: его стало интересовать, как, чем они живут, что они думают, чего хотят и чего боятся.
Призрачные Педро Луиджи, Джиролама и Изабелла смотрели сквозь оконное стекло на отца, что играл со своими другими детьми, маленькими еще, с круглыми детскими глазами, с гладкой детской кожей, – смотрели с чувством сожаления, но отца не винили. Им, мертвым, было открыто грядущее, и на своих живых братьев и сестру они смотрели с состраданием.
Дети росли, и росла тень кардинала Родриго де Борха, или, как на итальянский манер называли его, Борджиа.
Он был апостольским легатом, кардиналом-дьяконом, архиепископом, кардиналом-протодьяконом, кардиналом-епископом, аббатом-комендантом, камерленго, деканом Священной коллегии и архипресвитером.
У него был специальный портной, что постоянно перекраивал его одежды под новый статус, и Родриго платил ему так щедро, как иные короли не платили своим портным.
На рождение самого младшего из детей, Джоффре, Родриго де Борха уговорил папу Сикста даровать всем своим детям статус племянников Родриго и право носить фамилию «де Борха».
Лучистыми глазами смотрела на них спокойная Ванноцца.
Они росли, ее дети, в ее дому, они играли в ее саду, и бури, бушующие за стенами, не касались их – до поры.
В год, когда все поменялось, Хуан и Сезар были взрослыми мужчинами, Лукреция выросла достаточно, чтобы искать ей жениха, а Джоффре еще иногда играл в солдатиков, пока никто не видел.
В тот год Родриго де Борха, ставший папой Александром Шестым, оставил свою Ванноццу, с которой прожил в согласии пятнадцать лет. В тот год его увлекла другая. Юная, белокожая, златовласая красавица Джулия Фарнезе.
Животным своим она прозвала единорога, потому что хотела славиться такой чистотой и красотой, чтобы все верили, что на закате на опушке леса он выходит к ней из темной чащи и склоняет свою царственную голову ей на колени.
Лицом она была похожа на молодую Ванноццу – только Ванноцца была спокойна, а эта была буйная нравом. Она закатывала Александру замечательные истерики, заставляла лобызать пальцы своих ног, дарить ей подарки, заказывать картины с единорогами, давала щупать себя через решетку – и далеко не сразу разрешила приблизиться. Пьяный от этой круговерти и ее запаха, он становился вновь молодым.
До Ванноццы доходили слухи, которым она сперва не верила.
Потом Александр сам пришел к ней и сказал, что пути их разошлись. Что он позаботится о детях, а также дарует ее нынешнему мужу сумму в существенное количество дукатов[4], чтобы обеспечить ее старость.
Он не знал, как поведет себя Ванноцца, и слегка опасался этого разговора. Но Ванноцца только отвернулась от него, и отошла к краю балкона, и долго смотрела на Рим. По улицам шли прелаты, ремесленники, куртизанки.
Она стояла долго, но Александр не торопил ее.
– Что же, – сказала только она, – быть по сему. Об одном только прошу тебя: эту ночь останься со мной. Больше ни о чем тебя не попрошу.
Александр очень обрадовался, что не будет сцены. Он на самом деле плохо знал свою Ванноццу, такую ровную, деликатную, вежливую и упорную.
Он, как оказалось, совсем ее не знал.
Этой же ночью она пошла в середину сада, сняла с груди нательный крест и закричала.
Крик был такой силы, что разбудил всех слуг и домочадцев, что разбудил самого Александра, разбудил всех соседей и спугнул голубей, дремавших на крыше соседней церкви.
Пока мужчины дома хватались за кинжалы, женщины хватали детей и зажигали факелы, что-то происходило с Ванноццей. Лицо ее словно потрескалось, руки вздернулись вверх и переплелись одна с другой, пальцы ног удлинились, вся кожа ее покрылась коростой.