— А в чем же! — отозвался Куджиев.
— Да, — неопределенно ответил Чуркин. — Зима наступает, холодно, — и прибавил — По скалам осторожнее, ноги испортить моментом можно.
Они пожали друг другу руки, и ночь поглотила черную фигуру товарища.
До рассвета Куджиев шел руслом ручья, настороженно прислушиваясь к журчанию воды, к неясным, затаенным шорохам ночного леса. Но все было спокойно. Один только раз встревоженно забилось сердце — легким крадущимся шагом кто-то скользил по сухостою. Пустое. Так человек не ходит. Куджиев умел различать шорохи леса. В неясных, ничего не говорящих обычному уху звуках он умел найти отгадку. Это крадется к водопою лиса, а вот тяжелый волчий бег, за кустом вспорхнула большая птица, глухарь, наверное. Недаром в родном Пойнаволоке Иван считался лучшим охотником. Он знал лес, он знал его жизнь.
Рассвет застал Куджиева на возвышающейся над Глухариной падью скале. Отсюда хорошо была видна черная поросль тайги, уходящей в далекую ширь. Внизу протекал ручей, справа начинались земли Финляндии.
Утро было холодное и серое, густой иней серебрился на камнях, лужи, оставшиеся после обильных осенних дождей, затянуло тонким ледком.
Хотелось есть. Иван вынул сухарь и начал медленно и с наслаждением грызть его. Вспомнилось детство, далекое и печальное, припомнились леденцы, которые у Куджиевых были таким редким лакомством. Сейчас слаще всяких леденцов казался черный сухарь… Взглянул на ноги. Бечева на портянках разлохматилась, а кое- где и порвалась, лапти угрожающе раздулись, ноги отсырели, а тут еще потянул с севера холодный утренник.
Куджиев невольно поежился от холода, поправил портянки и уже собирался подняться из-за скрывающих его ветвей, но какой-то посторонний звук привлек его внимание… Потом еще и еще. Хрустнула ветка, сорвался и покатился вниз, под гору, камень. Кто-то карабкался по склону горы. Человек. В этом не было никакого сомнения. Куджиев невольно сжал винтовку, неслышно снял предохранитель.
Иван слегка раздвинул ветви. На скалу со стороны Финляндии поднимался человек. Он шел открыто, не остерегаясь, видимо, уверенный в том, что не встретит здесь пограничника.
Это был рослый молодой человек, одетый в подбитую мехом тужурку, в теплую ушанку и в высокие охотничьи сапоги, на руках у него были теплые шерстяные перчатки.
«Гость хоть куда, — подумал Куджиев. — Ишь ты, вырядился, должно, не впервой к нам жалует, смело идет… Местность знакома, не остерегается».
Человек повернул за выступ скалы. Не выпуская нарушителя из виду, Куджиев пополз следом. Нужно было дать человеку уйти как можно дальше от границы. «Когда он будет внизу, я и поздороваюсь с ним, — внутренне улыбнулся Куджиев. — Сзади будет скала, впереди ручей, ни вперед, ни назад — здравствуйте!»
Куджиев полз под гору, не спуская глаз с черного вещевого мешка нарушителя. Острые выступы скалы, холодные и скользкие, царапали руки, рвали одежду. Все внимание было сосредоточено на нарушителе, стоявшем теперь у ручья. Иван сполз к соседнему кусту и, резко поднявшись на ноги и щелкнув затвором, крикнул:
— Руки вверх!
Человек метнулся к ручью, но перед глазами блеснул штык винтовки.
— Не торопись, браток.
Тогда рука нарушителя скользнула к карману, но плечо обожгла острая боль, и у самого уха треснул выстрел.
— Ты, милок, напрасно за карман хватаешься. А ну, двигай через ручей.
Шатаясь от боли, бледнея от ненависти и страха, бандит шел впереди. Нужно было найти брод через ручей. Ледяная вода обожгла ноги, дрожью передернуло все тело. Портянки намокли, ноги сразу стали тяжелыми, непослушными.
С каждым шагом Иван чувствовал увеличивающуюся боль в суставах. Они шли теперь тропой, в глубь тайги. Внезапно человек остановился. Серые глаза сузились в явной насмешке. Нарушитель отлично говорил по- русски:
— Оборванец, хочешь денег?
Куджиев не понял:
— Что? — спросил он.
Человек остановился.
— Я дальше не пойду, — решительно сказал он. — Не будь дураком, скажи, что ты хочешь от меня. В армии вашей в лаптях ходят, рибушники, оборванцы. Тебе предлагают деньги. Бери!
Куджиев густо покраснел. «Купить хочет, гадина. Не удастся!» Он подумал о своих лаптях, изрезанных об острые скалы, и о том, что он, во что бы то ни стало, должен пробиться с нарушителем к заставе. Между тем человек продолжал:
— Я сниму тужурку, сапоги, шапку. Я уйду обратно. Бери все…
— Замолчи, гадина!
Куджиев решительно шагнул вперед:
— Поднимайся и помни, мы чужим не пользуемся, нас не купишь…
Почему-то вспомнился рассказ Антохина. Кулачье подсмеивается: «Рибушники, а не солдаты. И с такими людьми армию сколачивать думают. Хороша армия. Да разве человек вынесет такое?!»
Да! Вынесет! Вынесет ради того, чтобы пробить себе дорогу к счастью, чтобы выбиться из вечной кабалы и нищеты. Ради светлого будущего, о котором говорил на Октябрьском вечере Антохин. И он, Куджиев, должен забыть о своей боли, о своих деревенеющих ногах, становящихся непослушными. Он невольно посмотрел на свои ободранные о скалы лапти, на сбившиеся комом портянки, и голосом, звенящим и свежим, кинул:
— Пошли на заставу!
Завьюженной январской ночью тысяча девятьсот девятнадцатого года на взмыленной, тяжело дышавшей лошади в Березовый наволок прискакал человек. Конь оставил за собой вереницу темных, объятых глубокой дремой изб села и заплясал перед дверью штаба подрайона заградительного отряда.
Наверху мерцало слабо освещенное окно штаба.
Человек соскочил с лошади и метнулся к двери. На бешеный стук его кулаков в дверь почти разом отозвался флегматичный голос дежурного по штабу Ивана Пойкана.
— Кто стучит?
— Я, Модест Глайден, — прохрипел человек, не узнавая голоса Пойкана. — Быстрее!..
Скрипнула дверь. Человек, порывисто дыша, остановился у лестницы, ведущей наверх.
— Где Иосиф?
— У себя, занимается, — ответил Пойкан, освещая фонарем бледное лицо командира Туломозерской дистанции.
Пропустил вперед и, догадываясь о недобром, спросил:
— Что с тобой, товарищ Модест?
— Товарищ Пойкан, распорядись, чтобы коня привели в порядок, но расседлывать не надо.
Разбудив ночевавшего внизу деда Илку и поставив в хлев коня Модеста, Пойкан вернулся в штаб. В комнате Иосифа Глайдена было тихо. Командир Туломозерской дистанции, повернув свое строгое лицо к окну, нервно стучал длинными пальцами музыканта по черному холодному стеклу. Командир подрайона только что окончил разговор по прямому проводу, рука еще сжимала телефонную трубку, но глаза уже скользили мимо брошенной на стол ответной телефонограммы штаба отряда. Нервно подергивалась правая бровь.
— Товарищ командир, распоряжения будут? — останавливаясь в дверях, спросил Пойкан.
— Распоряжения?! — не сразу ответил на вопрос Глайден. — Распоряжение, как и следовало ожидать, обычное. Что может сказать штаб? Садолов на границе, в Видлицах один Шевяков. Штаб санкционирует выступление. Великолепно! А с чем я сунусь на границу? Пулеметы у меня есть? Нет! Лыжи есть? Нет! Им все это известно. Они думают, что все это им сойдет безнаказанно.
— Да кто это «они»? — перебил брата младший Глайден. — Можно подумать, что ты мечешь громы и молнии по адресу штаба отряда.
— Ты прав, горячусь я зря. Штаб отряда нам ничем не поможет, в штабе ребята патроны по счету получают, везде одна картина. Туговато… Не горячиться сейчас нужно, а, стиснув зубы, хладнокровно отражать направленные в нашу сторону удары, пускай это будет нам втрое, вчетверо, впятеро тяжелее. Ребят только жалко, пропали они… за них вся боль… Твое неожиданное сообщение, — продолжал Иосиф, — нельзя воспринять без того, чтобы не сжать кулаки: я ведь не из дерева сделан.
Он несколько секунд молчал и затем, повернувшись в сторону дежурного по штабу и обретая свое обычное спокойствие, произнес:
— Товарищ Пойкан! Распоряжение есть: немедленно разбудите всех бойцов штаба подрайона. Вызовите Дмитриева и Щиева из Совета. Всем немедленно явиться в штаб.