Солнце село. В кабине темнеет. Рассматривать карту и вести бортжурнал можно уже только у окна со стороны зари. Скоро будет совсем темно, и я спешу закончить, пока ещё возможно, все свои расчёты. Сколько бы штурман ни готовился на земле к полёту, в воздухе у него всегда ещё найдутся недоделки.
По прогнозу скоро должны быть облака. Уточнил курс и место. Где-то впереди по нашему маршруту немцы вбили клин и вышли к берегу моря.
- Лётчики! Смотрите за землёй. Вон у того мыска немцы. Если начнут стрелять, отворачивайте вправо, на море.
- Ладно, отвернём! - ответил Водопьянов. - Стрелки! Внимательно следите за воздухом, могут быть вражеские истребители. Держать оружие готовым!
- Есть, смотреть за воздухом, товарищ командир, - отвечают почти хором пять молодых голосов.
Первым поднял тревогу носовой стрелок, которому лучше всех видно, что делается впереди.
- По нас здорово стреляют!
- Вижу, - ответил Водопьянов и повернул корабль вправо.
С земли нёсся такой жестокий огонь, что мы еле успели унести от него наши крылья.
- Алло, Богданов! Срочно давай радиограмму всем кораблям, что впереди по курсу опасность, обходить вправо.
- Есть, даю! - ответил радист и заработал ключом.
- Зенитки уже нас не достают, - докладывает кормовой стрелок.
- А как там наши корабли, видны? - спросил Водопьянов у кормового стрелка.
- Видны. Отвернули от зениток, следуют за нами.
- Ну и хорошо. Первое крещение прошло благополучно, - сказал Водопьянов.
Даю команду:
- Лётчики, ложитесь на старый курс, теперь уже до самой цели никто не будет беспокоить, - и начинаю перерасчёты, вызванные обходом зениток.
Стемнело. Появилась половинка луны, обещая скудно осветить мою кабину и местность под самолётом. Неожиданно поползли под самолётом плотные, ровные облака и скрыли от нас земной шар, с его лесами, морями и всеми зенитками. С одной стороны, хорошо - нас никто не увидит. Зато с маршрутом усложнилось мы перестали видеть. Одно другого стоит - обижаться не следует.
Компас устойчиво показывает нужное направление. Расчёты все верны, сомнений нет. Изредка смотрю в окно: не мелькнёт ли в облачных разрывах огонёк. В самолёте тишина, и кажется, что только моторы бодрствуют, а люди обрели покой. Но это только кажется. Один из пилотов, не отрывая глаз от компаса и приборов, ведёт машину. Другой, мучительно превозмогая усталость, следит за воздухом. Радист, лицо которого освещено лампами радиостанции, стучит на ключе, пишет в журнале. Пять стрелков-сержантов неустанно наблюдают за воздухом, держа руки на своём оружии. Только борттехники клюют носом у ярко освещённого приборного щитка, им делать нечего - моторы урчат ровно.
"Эй, штурман, не ленись, работай, - подгоняю я себя, - на облака не смотри, на них ничего не увидишь. Ну, давай, шевелись. Думай. Изобретай. Скоро поворачивать надо".
Высота шесть тысяч метров, мороз тридцать градусов, а штурман голыми руками измеряет секстантом высоту звезды, и ему не холодно. С кислородной маской на лице, со шлангом и шнуром, изогнувшись на мостике, он ловит в стёклышко секстанта бледную маленькую звёздочку, и ему кажется, что всё хорошо и что даже работать удобно.
От астрономических расчётов штурман переходит к ориентировке по радиокомпасу, крутит ручки, записывает в журнале, прокладывает на карте. По кораблю несётся команда:
- Лётчики, меняем курс, лево руля шестьдесят градусов. Так держать.
И на корабле возникает некоторое оживление. Пилоты переговариваются насчёт режима набора высоты, проснувшиеся борттехники спрашивают у радиста новости; носовой стрелок меняет положение и, обернувшись к штурману, улыбается - дескать, всё у него в порядке; штурман ему показывает большой палец, и это видят борттехники и радист, которые тоже улыбаются и, бодрые, весёлые, принимаются за свою работу.
Луна поднимается всё выше, и на облаках серебрится лунная дорожка. Теперь уже света достаточно для работы с картой и бортжурналом у окна.
Самолёт идёт на большой высоте, выше облаков. Земля не видна, и работы у штурмана становится больше. Всё чаще вращаются ручки радиополукомпаса, всё чаще штурман тащит за собой кислородный шланг и переговорные шнуры на мостик к иллюминатору, секстантом измеряет высоту звёзд. Радист сообщает штурману полученные им с земли радиопеленги, их надо проложить на карте, сравнить со своими расчётами и, взяв среднее, поставить на карте крестик, а затем записать в бортжурнал место, время, погоду, курс и высоту.
Работы так много, что мороз не чувствуется, усталости как не бывало. Надо ещё сообщить лётчикам, и так, чтобы слышал весь экипаж, что у штурмана с расчётами всё в порядке. Экипаж любит, когда в сложных, новых условиях кто-то время от времени говорит, что в работе корабля всё идёт нормально.
Неожиданно и в неположенном по прогнозу месте оборвались облака. Засеребрилось лунным светом море. Оно было спокойно, и только лёгкая рябь переливалась на лунной дорожке, которая уходила влево от нас и постепенно расплывалась в ночной дали.
Справа по нашему курсу потянулась узкая тёмная полоска; она скорей угадывается, чем просматривается. Она должна быть там, и воображение заставляет глаза видеть её. Редкие далёкие огоньки на темной полоске подтверждают моё предположение. Это береговая черта, параллельно ей проходит линия нашего маршрута.
Совсем легко стало на сердце. Место уточнено, и теперь до самой цели путь ясен, и время прихода на цель рассчитано с точностью до минуты.
Береговая черта справа от нас теряется, отмечаю это время. Передаю команду пилотам:
- Лётчики. Набирайте понемногу высоту. Теперь он у нас в руках и никуда не денется.
- Кто это он?
- Да всё тот же - Берлин.
Пилоты интересуются временем прихода на цель и нашим местом.
Отвечаю им:
- Волны морские хорошо луной отражаются, и я вижу их, посмотрите внимательно.
Не знаю, увидели ли пилоты отражение луны на морской волне, но меня они на некоторое время оставили в покое.
Лунный след оборвался. Мы вышли на берег. Под нами Германия. Земля тёмная, тёмная, и на ней, как в глубоком колодце, ничего не видно.
Напряжение нарастает. На корабле полное молчание. Экипаж чувствует, что вот-вот начнётся. Но как оно начнётся - никто не знает. Нужно что-то сказать, нужно разрядить напряжение. Мне казалось, что я только подумал, но весь экипаж услышал: "Стрельнул бы кто-нибудь или прожектор зажгли бы". И вдруг снизу взлетело море огня. По небу зашарили прожекторы. Яркокрасные вспышки густо засверкали на земле, вокруг всё закипело, что-то треснуло, самолёт подбросило.
- Штурман, под нами Берлин. Бросай бомбы, - проговорил Водопьянов.
- Какой там Берлин. На Штеттин напоролись! - ответил зло штурман, ругая себя за такую оплошность.
- Куда отвернуть? Собьют ведь, сволочи!
- Теперь уже поздно отворачивать. Держите прямой курс, можете маневрировать по скорости и высоте.
Откуда-то потянуло дымом, дышать стало невозможно.
- Четвёртый мотор вышел из строя, - доложил борттехник, - наверное подбит зениткой. Выключаю четвёртый мотор.
В самолёте стало светлее, чем днём. Несколько прожекторов уперлось снизу и долго провожало, ослепляя экипаж.
- Пусэп, держи машину, я ни черта не вижу, - сьазал Водопьянов, - да смотри только на приборы. Алло, Пусэп, взял управление?
- Взял, Михаил Васильевич. Держу крепко и смотрю только на приборы, но почему-то машину разворачивает вправо, и мне тяжело на левую ногу, - ответил Пусэп.
- Алло, радист Богданов. Ваше дело работать, а не фейерверками любоваться. Передайте кораблям, идущим сзади, что напоролись на Штеттин, а то ещё с Берлином спутают да начнут бомбить.
Кто-то высказал сомнение, дойдём ли до Берлина на трёх моторах и не лучше ли отбомбиться по Штеттину.
- Нам бомбить можно только Берлин, - сказал штурман. - Сзади нас идут корабли и будут бомбить там, где отбомбимся мы.