- Ничего, дойдём до Берлина, - добавил Водопьянов.
И голос его прозвучал так уверенно, что ни у кого не осталось сомнения, что до Берлина дойдём.
Прожекторы и зенитки остались позади. Снова чёрная, непроглядная темень.
Борттехники проверили состояние корабля после обстрела и докладывают командиру:
- Один мотор выведен из строя большем осколком, а остальное всё в порядке, не считая нескольких сквозных дырок в плоскости.
- Ну, хорошо, сбавьте немного правому мотору, а то Пусэп жалуется, что машину разворачивает. Алло, штурман, сколько ещё осталось до цели?
- Семь минут.
Последние минуты тянутся томительно долго. Кто-то, вздыхая, шепчет: "Скорей бы кончать", а кто-то другой так же тихо произносит: "Прожектор бы зажгли или стрельнул бы кто-нибудь". Водопьянов в ответ бурчит:
- Я тебе стрельну, раз уже напросились, хорошо ещё, что дёшево отделались.
- Внимание, подходим к цели! Открываю люки.
Машина вздрогнула - люки открылись, и по Самолёту прошёл ветер.
- Удивительно, почему не стреляют? - говорит Водопьянов.
- А это у них такая тактика, сейчас расшевелим, заставим стрелять и тактику менять.
Бросаю пока одну фугаску и одну осветительную.
- Товарищ штурман, - кричит кормовой стрелок, - Берлин под нами, хорошо вижу.
Нажимаю кнопку. Бомбы одна за другой отваливаются и летят вниз. Самолёт чуть вздрагивает. Вспыхнули в разных местах прожекторы, слились вместе и осветили машину. Разрывов бомб не видно. Вокруг нас засверкало, засвистело, застреляло.
Подаю команду:
- Разворот влево на девяносто градусов.
- Не могу влево, - отвечает Пусэп, - машина влево не разворачивается.
- Тогда вправо разворачивай, маневрируй, уходи из зоны огня.
Пахнет порохом и гарью. Машину бросает, осколки стучат по ней, как по барабану.
- Ну, кажется, на этот раз попали? - говорит Пусэп.
- Ничего, ничего, - отвечает Водопьянов. - Ты вот туда немножечко правее доверни, там меньше стреляют. Вот так. Так, хорошо. Так и держи, да по сторонам не смотри, а то ослепнешь. Борттехники! Проверьте правую плоскость. Оттуда что-то дымом тянет.
- Товарищ командир, на месте наших бомб три больших пожара, докладывает кормовой стрелок. - Сейчас ещё кто-то бомбит.
Прожекторы и зенитки оставили нас и вцепились в следующий за нами самолёт.
- Ну, теперь там пойдёт работа! - говорит Водопьянов. - А нам надо думать о земле. Борттехники, как там у вас дела, всё ли в порядке?
- Дырок, Михаил Васильевич, много. Агрегаты целы. Вот только в правой плоскости самый большой бак с горючим пробили. Всё горючее вытекло. Я его перекрыл, чтобы горючее из других баков не вытекало.
- Сколько же у нас теперь осталось горючего?
- Максимум на четыре часа.
- Маловато. А лететь нам домой пять часов с лишним. Штурман, ты слышишь, что получается?
- Слышу, Михаил Васильевич. Будем лететь по прямой, сокращать расстояние. Полчаса сэкономим, а там дальше видно будет, что делать.
Самолёт лёг на новый курс, а стрелки еще долго докладывали, что наши самолеты бомбят Берлин.
Берлинская тревога разнеслась по всей Германии, и теперь на нашем пути до самого моря часто появлялись прожекторы и возле нас рвались снаряды. Однако всё это по сравнению с Берлином было настолько жидковато, что самолёт с курса не сворачивал и только штурман в журнале отмечал, что в таком-то пункте прожекторов десять, зениток двадцать, а где было меньше, и вовсе не записывал.
Вот и песчаный берег сереет. Последний снаряд разорвался где-то сбоку, погасли прожекторы. И снова мы одни, снова под нами море с лунной дорожкой. Напряжение прошло. Борттехники отдыхают, пилоты сменяются на вахте - по очереди будут спать. Ежатся стрелки-пулемётчики. Им только теперь становится холодно и хочется спать. Но спать они не будут - они на бессменной вахте.
- Радист, сообщай на землю результаты бомбёжки. Запрашивай пеленг, а я пока что займусь Полярной звездой.
Мысленно подаю себе команду: "Штурман, не зевай. Работай. Горючего мало. Экономь время. Веди самолёт по прямой".
- Лётчики, курс держать поточнее, в курсе наша жизнь. Влево немножко, ещё влево. Так держать.
Эх, жизнь, до чего же ты хороша! Особенна вот сейчас. Ночь светла и тиха, и блестит на воде луна. Вот и рифма. Так. А теперь пустим в ход тяжёлую артиллерию - радионавигацию. Выводи воздушных путников домой.
Стрелка прибора запрыгала и стала на месте. Ну вот и хорошо, всё идёт отлично. Идём прямо на станцию, а там рядом и наш аэродром.
Три мотора дружно тянут облегчённую машину. Винт четвёртого, мёртвого мотора бесшумно вращается за счёт энергии своих трёх товарищей, создавая лишнее сопротивление. Разбитый мотор в чёрных масляных пятнах. Масло вытекает из него, пузырится и тёмными, грязными дорожками бежит на плоскости и распыляется в воздухе. В плоскостях полный беспорядок: рваные дыры всех форм и размеров. Масло из разбитого мотора смешалось с керосином и лужами перекатывается внутри крыла. Эта смесь попадает на горячие части мотора, кипит, шипит и угарным дымом расходится по всему самолёту. Дым идёт кверху. Пилоты сидят выше всех, и достаётся им поэтому больше всех. Головы у них тяжелеют, наливаются свинцом. Добавлена подача кислорода, но его надолго нехватит. Свободный от вахты пилот спускается вниз, насколько позволяет кислородный шланг. Лётчикам становится всё труднее дышать, смотреть и править самолётом.
Вышел весь кислород. Лётчики ведут машину со снижением. Море приблизилось к нам. Тихая ночь, тихое море. И мы одни на своём большом корабле. До чего же всё это красиво, и эх... как хочется скорей дотянуться домой и поспать на зелёной, мягкой траве под крылом самолёта.
Стрелка радиокомпаса задёргалась и свалилась к одной стороне. Проверяю, в чём дело. Оказывается, какой-то хищник залез на волну моей станции и мешает вести самолёт по радио. Ну, ничего, обождём немного. Подойдём ближе, и там уж никакая фашистская собака нам не помешает. А сейчас, пока видны звёзды, будем мерить их высоту. До чего же умный был человек, придумавший секстант! Пускай кто-нибудь попробует помешать мне пользоваться звёздами!
Вот и море кончилось. Под нами длинная, узкая, серая песчаная коса, а за ней чёрная, чёрная земля. Как-то эта земля нас встретит? Ну, так и есть! Вспыхнул прожектор, и опять всё кругом засверкало.
- Летчики, если будете отворачивать, то только влево.
- Никуда я не отверну, - ответил Пусэп, - я и так машину с трудом удерживаю на курсе. Не пойму, что с ней сталось, рули, что ли, где повреждены? А стреляют здесь жидковато!
- Отверни хоть немного от этого прожектора. Стал на дороге и стоит, как свеча.
- Ничего, проскочим, да он и сам отвернёт. Не всё же он будет так стоять. Вот и отвернул, видишь?
- Штурман, впереди облака. Как будем итти: вверх, вниз или прямо?
- Как хотите, только курс держите получше, а для меня всё равно, что внизу, что вверху.
И самолёт зарылся в густые облака, надёжно спрятавшие нас от всех нехороших глаз.
Темно стало и в самолёте и в воздухе. Концов плоскостей не видно. Самолёт как бы под душем. Внутри ручьями льётся дождевая вода, забирается за воротник, течёт по спине. Карты и журналы намокли. Борттехники чего-то завозились у себя и зажгли яркий свет, ослепивший лётчиков. Приборов не стало видно. Машина потеряла прямолинейное движение. Пилот кричит техникам, чтобы те выключили свои огни, а техники не слышат - у них выключены телефоны. Меня прижимает к борту. Высота быстро падает, скорость растёт. Мы вываливаемся из облаков со свистом, как-то боком.
Пилот выравнивает машину. Борттехники, поняв, наконец, что от них требуется, выключили свет.
Земля снова встретила нас зенитками и прожекторами. Пилот лезет в облака. Но курс - боже мой! Какой это был курс! Только что мы летели домой, а сейчас компас показывает обратный путь. Что-то у лётчиков происходит неладное. Требую держать курс.