Я не кривил душой. Мы действительно чувствовали связь. Я краснел от ее прикосновений, ласкового голоса, она тоже. Мы даже пару раз чуть не начали уже отношения, но все нам что-то мешало. То заботы, то дела, какая тут личная жизнь. А теперь, когда все наладилось, захотелось большего. Захотелось быть вместе. Мы уже не подростки, могли себе позволить подольше друг к другу присматриваться, да потерпеть. Шекспировских страстей не было, да нам и не надо. А вот тепло, которое появлялось на душе, когда мы были вместе, хотелось продлить как можно дольше. И лучше — навсегда.
— Она родственница тебе, названная, даже не знаю как теперь быть, — дед оставался в плохом настроении, — да и дети ее, Кукша, Смеяна, Влас, как они к тебе отнесутся?
— Буревой, родственница она мне не кровная, это не препятствие, сам знаешь, — дед кивнул, — а детям я отцом уже не буду. Отчимом да спутником добрым Зоряне, да. А отец их Первуша так и останется, на всю жизнь. Не по своей воле он покинул семью, но жизнь то продолжается…
— Жизнь продолжается, — дед повторил за мной, — это верно. Я не то, чтобы против. Просто как теперь мы жить-то вместе будем? У тебя своя семья появится, ты ей время уделять будешь больше. Остальных забросишь… Они тебя все любят, как родного. А тут такое… Да и Кукша Первушу очень любил, как он отнесется неизвестно…
— Вы все для меня — родные, и это не изменится. И отношение мое к другим девушкам и детям не поменяется. То тебе мое слово. А чтобы недомолвок не было, да обид разных, давай я с Кукшей поговорю. А потом, если он как старший мужик в Первушиной семье добро даст, свадьбу сыграем, да и со всеми обговорим изменения в нашем роду.
— Ну разве что так, — лицо деда чуть просветлело, — давай тогда, решай дела с Кукшей, потом еще поговорим. По результату.
С Кукшей мы вышли на лыжах через два дня. С собой никого не брали, вдвоем. Только дед нас провожал взглядом, да Зоряна обеспокоенно посмотрела вслед. На лыжах дошли до Перунова поля, к могиле его отца.
— Кукша, — начал я, — ты уже муж взрослый, видел в жизни разное. И плохое, — я лыжной палкой указал на надгробие, — и хорошее.
Пацан подобрался весь, сосредоточился, и кивнул. Он молчал, слушал что я дальше скажу.
— Сам знаешь, в нашем мире одному трудно. Всегда хочется, чтобы рядом человек был, — я с трудом находил слова, ситуация для меня была очень непривычная, — человек, о котором заботиться хочется, тепло свое дарить, да защищать. Ты уже взрослый, жених считай. Сам это понимаешь.
Кукша опять кивнул.
— И не мы выбираем, кто тем человеком будет, а жизнь сама решает. И не в силах мы на тот выбор повлиять.
Кукша стоял, смотрел на надгробие. Кажется, до него начало доходить к чему я веду.
— Мы с мамой твоей полюбили друг друга, — я решил не тянуть вола за известное место, — так жизнь распорядилась. И не в силах мы на это повлиять, как бы не старались.
Кукша скривился, но молчал. Что-то про себя думал.
— Ты взрослый уже, мужик, вот я и хочу твоего дозволения спросить. Как ты скажешь, так мы с ней и сделаем. Разрешишь — свадьбу сыграем. Запретишь — станем и дальше жить порознь. Жить, да мучиться…
Кукша стоял молча. Легкий ветерок поднимал поземку по полю. Идол Перуна стоял со снежной шапкой на голове.
— Ты мне вместо отца теперь будешь? — спросил Кукша после долгого раздумья.
— Нет, вместо отца мне тебе не стать, да и не хочу я того. Первуша твой отец. И им навсегда останется. Он тебя вырастил, он тебя на ноги поставил, он за вас жизнью своей пожертвовал. Ему за это низкий поклон, да вечная моя благодарность.
Я действительно поклонился до земли. Если бы не три брата, что здесь покоились, если бы они не дали время остальным разбежаться, может, и я бы сгинул после попадания сюда. За это им вечная память.
— Я лишь с Зоряной рядом быть хочу, и в горести, и в радости. Вы мне, все вы, родные стали, я к вам как к братьям, сестрам да детям своим отношусь. И это никогда не изменится. И отца тебе подменять не буду, как и память о нем, да братьях его, в дальний угол задвигать.
— В том поклясться сможешь? На боге нашем? — Кукша ткнул в идола, — Он ведь покровитель твой…
— Да чем хочешь поклянусь, у меня помыслов нечистых нет, — а достал нож, вытер его об снег, да и разрезал себе ладонь.
Кровью умыл идола, повторил слова, произнесенные ранее, добавив только про клятву. Перевязал руку, посмотрел на пацана. Того вроде как отпустило. Он посмотрел на меня взглядом новым, со стальным блеском в глубине. Я такого раньше у него не видел.
— Если клятву нарушишь, или мать обидишь, пощады не жди, — тихим, но твердым, стальным голосом произнес Кукша. Взрослеет пацан.