А. Б. Как сказывалась популярность А. К. Воронского, его большая известность в тридцатые годы, на судьбе его дочери?
Г. А. Мешала. И тут примеров множество. Разве что в детстве, в ранней юности популярность отца не висела надо мной — моим школьным знакомым было все равно, чья я дочь.
В институте дело было уже иначе. Помню, на семинаре преподаватель Федосеев (кажется, он был и заведующим учебной частью) предложил мне рассказать о литературных ошибках Александра Константиновича — сделано это было, конечно, неспроста. Я отказалась. Там же, на семинаре по стилистике, преподаватель Машковская, выслушав мой ответ на какой-то вопрос, сказала: «От дочери Воронского я ожидала большего!». Отвечала я, помнится, хорошо, и этот упрек расценила как повод, чтобы не поставить мне пятерку.
Позднее, в лагере, я нередко чувствовала к себе особый интерес «партийных дам», которым, конечно, хорошо была известна моя фамилия.
Здесь, в этой связи, нельзя не вспомнить, как меня исключали из комсомола в сентябре 1936-го года. Конечно, это было связано с шумихой вокруг А. К. На комсомольском собрании — секретарем был тогда Ротин, с именем боюсь ошибиться: кажется, Исаак, все звали его по фамилии (недавно прочитала в каком-то журнале его слезоточивую статью о женщине, у которой арестовали отца) — мне предложили порвать с А. К., уйти из дома и даже обещали, если я это выполню, найти комнату и работу.
Обвиняли меня также в обмане при вступлении в комсомол, выразившемся в том, что я утаила сведения о принадлежности А. К. к оппозиции. А я ничего не утаивала. Я сказала секретарю Фрунзенского РК комсомола о положении моего отца, он спросил: «Воронский сейчас в партии восстановлен? Работает? Ну так какие претензии могут быть к его дочери?». Но на комсомольском собрании в литинституте я не могла рассказать об этом разговоре — вспомнила фамилию! — с Хрусталевым, так как это грозило бы ему очень большими неприятностями.
Самую гнусную обличительную речь обо мне сказал студент Макаров.
А. Б. Тот самый — прогрессивный литературный критик, прогрессивный — в свое время — редактор журнала «Молодая гвардия»?
Г. А. Тот самый. Но я-то его прогрессивным не считаю.
Я прошу Г. А. рассказать о запомнившихся однокашниках по институту.
Г. А. К. Симонов учился на курс младше. Вместе с ним, видимо, и Португалов. На одном курсе со мной — Долматовский. Кажется (но могу ошибиться) — Яшин. А также Алигер, Шевцов, Шевелева.
Екатерина Шевелева давала потом на меня ложные показания. С ней мне устроили очную ставку, поэтому ее показания я слышала собственными ушами. Она, в частности, сказала, что Александр Шевцов (а мы были в очень хороших отношениях, посадили его раньше) и его товарищи (с ним по делу проходили Троянов, Гай, Шустиков, они впоследствие вернулись, а Шевцов погиб) делали бомбы, а я им помогала.
Следователь Смирнов, которому, видимо, и других обвинений в мой адрес хватало, спросил Шевелеву: «А вы видели это? Своими глазами?». Шевелева должна была сказать, что не видела, потому что ничего подобного, конечно, не было.
Она также сказала, что на похоронах Николая Островского я умышленно волочила по земле красное знамя. Но кто бы мне такое позволил? Да меня сразу бы вывели бы из колонны за такое святотатство.
Еще Шевелева показала, что в институте на семинаре по английскому языку я сделала «мистическое заявление». А дело было так. Преподавательница предложила составить фразу на английском языке. Я сказала: «Моя судьба предопределена». Преподавательница мне заметила: «Это мистика». И все. На очной ставке я крикнула тогда Шевелевой: «Ты врешь!».
Она заревела, и следователь распорядился: «Подпишите ваши показания и можете идти».
И только после того, как она ушла, стал спрашивать, как я отношусь к тому или иному названному ею «факту». Насколько я понимаю, это нарушение порядка проведения очной ставки. Но, видимо, ему было так нужно, чтобы я своими возражениями не сбивала свидетельницу, не мешала ей врать.
Кроме Шевелевой показания против меня давали мои однокурсницы Гуковская, Подчук, Трусова. С ними очных ставок мне уже не устраивали.
Дней через 10–15 после очной ставки с Шевелевой Смирнов еще раз вызвал меня из Бутырки: «Даю вам последнюю возможность признать свою вину и раскаяться».
На том следствие и закончилось.
В конце беседы мы снова возвращаемся к творчеству А. К. Воронского, судьбе его произведений. В 70 — 80-е годы Воронский-писатель стал возвращаться к читателю. «Художественная литература» тремя изданиями выпустила сборники его прозы (повести «Бурса», «За живой и мертвой водой», рассказы). Трижды выходили сборники литературно-критических работ: в 1963-м, 1982-м, последний, в 1987 году, — к столетию со дня рождения писателя. Сборник прозы А. К. Воронского, включивший «Три повести» и повесть «Глаз урагана», вышел в 1990 году на родине писателя, в Воронеже. В издании всех этих книг самое активное участие принимала Галина Александровна.
Я спрашиваю Галину Александровну о судьбе произведений, оставшихся неопубликованными к моменту ареста А. К. Воронского.
— Все рукописи были изъяты при обыске. В том числе и четвертая часть повести «За живой и мертвой водой». В ней А. К. довел повествование до момента организации журнала «Красная новь». В числе изъятого были также рассказы, эссе, статьи. С 1935 года по 1 февраля 1937-го писатель Воронский работал в «стол», печатать свои произведения в то время он не мог. Сейчас КГБ отказывается что-либо вернуть. Последний раз моя дочь Валентина обращалась в эту организацию с просьбой год назад, то есть в 1990 году, — безрезультатно.
Вероятно, уже недалекое будущее ответит на вопрос о судьбе неопубликованных произведений А. К. Воронского — сохранились ли они, что именно уцелело, когда уцелевшее придет к читателю. А сегодня к читателю приходит первая книга Галины Воронской, чья судьба оказалась столь тесно переплетенной с судьбой отца.
Литературной работой Галина Александровна занимается уже много лет. Ею написан роман «Северянка», повести, рассказы, очерки. И по сей день, когда отпускает недуг, она принимается за эту работу — надиктовывает текст своему «литературному секретарю» младшей дочери Татьяне. А вот с публикацией до недавних пор дело обстояло совсем плохо — пока что опубликованы лишь четыре рассказа: в журнале «Аврора», в газете «Северная правда», выходящей в поселке Ягодное — в том самом районе, где находится «Эльген», овощеводческий совхоз, а когда-то печально знаменитый женский ОЛП, в газете «Территория».
Связь судеб двух литераторов — отца и дочери — отразилась и в псевдониме, который взяла себе писатель Воронская — Галина Нурмина. Под псевдонимом «Нурмин» (в честь знаменитого в те годы финского легкоатлета) дебютировал восемьдесят лет назад, в 1911 году, Александр Константинович Воронский. Случилось это в Одессе, на страницах издававшейся большевиком Вацлавом Воровским газеты «Ясная заря».
Рукопись этой книги была в наборе, когда из Москвы пришла скорбная весть: 3 декабря 1991 года Галина Александровна Воронская скончалась. Светлая ей память!..
Голубая раковина
На вершине остроконечной горы одиноко высились останки генуэзской башни. Далеко внизу плескалось море. Башня была открыта ветрам и непогоде, она первая встречала солнечные лучи и последняя провожала их.
Уже давно никто не высматривал с ее стен в голубом туманном море караваны кораблей из дальних стран. Время медленно и беспощадно разрушало башню, превращая замечательное гордое творение в красноватую груду камня и щебня. Но дышали легендами и каким-то вызовом полуразрушенные стены с узкими бойницами, и казалось, что вот мелькнут чернобородые смуглые лица генуэзских купцов и воинов и грозно прикрикнут на своем певучем языке. Но все было спокойно, только мерно шумело море, так же, как шумело оно много веков назад…
У подножия горы лежала изогнутая бухта. Узкий извилистый выход соединял бухту с морем. Ветры приходили сюда умиротворенные, растеряв свою силу об острые выступы утесов. Вдоль бухты стояли рыбацкие домики, возле них сушились сети. Кое-где на горах зеленели виноградники. У деревянной пристани покачивались добротные рыбацкие лодки. Несколько дач с колоннами и с палисадниками, обнесенные решетками, странно выделялись в поселке.