Пенеку ясно: значит, мать об этом рассказала за столом, при всех гостях…
Так она поступает всегда; этим она оберегает себя от упреков в беспричинной неприязни к сыну.
С минуту Пенек размышляет; ему кажется, что он швырнул камнем не только в Фолика, но и в самый новогодний грозный праздник. Если так, то он пропал — это уж наверняка. Пропал на веки вечные, шутка ли — повздорить с таким праздником.
Впрочем, долго задумываться об этом Пенек не собирается. Он потихоньку улизнул во двор и направился к Цирель. Как хорошо, что у Цирель есть свой дом и на нем чердак. Вспомнишь о лежащих там книгах, сразу. забудешь все печали, и на душе станет тепло.
Вот он опять на чердаке. Пенек долго роется в мешках, наконец находит подходящую для чтения книгу. Книга эта значительно толще первой, зато легче читается. Рассказ в ней начинается простыми словами:
«Блуждаю я по жизненным стезям… Блуждаю и блуждаю…»
Тут Пенек крепко задумался: кто-то заблудился… Должно быть, давно заблудился, если трижды повторяет: «блуждаю, блуждаю, блуждаю». «По стезям», значит — по дороге… Удивительно, как это можно заблудиться на дороге, если она «жизненная»? Ведь это не лес? Даже смешно выходит, так же смешно, как однажды Буня сказала: «Спрятала в уголке посреди комнаты»…
Все же чем дальше Пенек читал книгу, тем сильнее она его захватывала. Вместе с беспризорным мальчиком, героем рассказа, он, переходя из города в город, бродил среди каких-то отвратительных святош. Пенек испытывал такое чувство, словно этой странной, потусторонней жизнью он жил еще до своего рождения.
Он крепко подружился с мальчиком, героем рассказа, и в каждом городе, куда они попадали вдвоем, Пенеку хотелось остаться, чтобы работать, как Борух, у жестянщика, но мальчик-скиталец увлекал его все дальше и дальше…
С той поры Пенек стал ежедневно навещать дом Цирель. Он приходил туда рано утром, играл недолго с детьми и затем, делая вид, что уходит, вежливо прощался с Цирель:
— До свидания, я ухожу!
Но, пошатавшись некоторое время по улице, он вновь пробирался, крадучись, через сени на чердак к книгам. А к вечеру, бледными сумерками, в чаду от многочисленных прочитанных им страниц, тем же путем незаметно ускользал на улицу.
Однажды он подслушал, как Цирель жаловалась в «доме»:
— Не пойму я, что творится с дверьми! Днем закрываю их изнутри на засов, а перед сном смотрю — засов отодвинут, дверь еле прикрыта…
Всем в доме от рассказа Цирель стало жутко. Верно, через эту дверь к Цирель в сени ежедневно пробирается дух ее покойного мужа, Хаима…
Пенеку стало жаль бедную Цирель:
— Еще, пожалуй, обворуют… Последние крохи заберут.
Однако помочь ей он ничем не мог. Отказаться от посещения чердака и чтения книг значило отдать себя во власть прежних неотвязных мыслей. «Нет, — твердо решил Пенек, — уж лучше забываться, уж лучше скитаться с тем мальчиком из города в город».
В «доме» строго соблюдали старинные обряды. В канун великого поста — судного дня — все в доме, даже прислуга, должны были читать молитвы: мужчины над петухом, женщины над курицей. Силой этой молитвы грехи перегонялись на мирно кудахтавшую птицу.
Кур задолго до кануна праздника откармливали, после молитвы резали и съедали в последнюю трапезу перед постом.
За день до праздника, под вечер, неожиданно обнаружилось, что для Пенека не хватает петуха. На кухне все сочувствовали Пенеку и возбужденно препирались о том, кто виноват в этом.
Старуха Хая перекричала всех:
— Я кухарка, я не бухгалтер… К «менинам» велели зарезать двух куриц да трех петухов… Я так и сделала…
Вот Пенек и остался без петуха.
На кухне вдруг появилась мать.
— Тише, — сказала она. — В чем дело? Подумаешь, несчастье какое! Пенек прочтет молитву без петуха. Как-нибудь обойдется…
Пенеку стало не по себе. Ему не хотелось оставаться на кухне. Он вышел во двор. Там его остановил Янкл.
— Ты того… — сказал он Пенеку. — Ты бы взял моего петуха. Мне на это наплевать. Не верю я в эту церемонию. По секрету скажу тебе: дурачу я их ежегодно. Забираю петуха на конюшню и никаких молитв не читаю. За нос вожу их.
Янклу хотелось утешить Пенека, рассеять его огорчение.
Но Пенек и слушать не хотел.
— Не надо! — ответил он.
Дело было не в петухе, а в глубокой обиде, нанесенной ему матерью. Пенек чувствовал: мать лишний раз намекнула, что в ее глазах он ниже всех других детей, ниже даже слуг.