Лучшей «посредницей» — мог бы быть Пенек. Он знает наперечет всех женщин окраины, подходящих для работы на кухне. Хоть для мужчины это и не совсем достойное занятие, все же, если бы его попросили… Он готов на это не столько из стремления помочь «дому», сколько из желания устроить заработок какой-нибудь бедной женщине, хотя бы, скажем, жене бондаря Мойше. Мойше сидит где-то под арестом за кражу досок у Арона-Янкелеса. Жена его, чтобы прокормиться с двумя ребятами, прислуживает на кухне у богомольного Ташкера, который продает тряпье целыми вагонами. Жена Мойше ходит туда по четвергам и пятницам и помогает убирать квартиру к субботе. Приятная она женщина, тихая, бледная, кротко смотрит своими милыми глазами. Пенек готов хоть сейчас бежать на край городка, чтобы еще раз взглянуть на нее и проверить, подойдет ли ей работа на кухне в помощницах у Буни. Будет ли эта работа под стать ее бледному лицу, ее кротким глазам? Пенек знает, что он скоро осиротеет. Ему бы следовало, пожалуй, сидеть все время дома возле больного отца… Но ничего не поделаешь! Жизнь окраины пестра и разнообразна, как изменяющаяся гладь морских просторов. Окраина влечет Пенека к себе, как пчелу.
На окраине — новости.
У стекольщика Доди в четверг днем забрали за долги лошадку. На ней Додя возил по окрестным деревням стекла, вставляя их там в рамы. Лошадка, старая, заезженная, низкорослая, носила кличку «Муцик».
Арест на лошадку наложил ростовщик Гдалье.
Соседи говорили:
— Не лошадь, а видимость одна!
— Благо Додя, не сглазить, был не из слабых. Больше сам подталкивал тележку, чем ее лошадка тащила.
Додя, скупой на слова, видимо, думал об этом по-иному. Потерю лошади воспринял тяжело. В субботу утром он бродил по рынку в изодранной будничной телогрейке, засунув руки в рукава, мрачный, нелюдимый.
Его спросили:
— Что же ты молиться не пошел! Ведь сегодня суббота!
Додя, помолчав, ответил:
— Пиши пропало… Больше молиться я не буду.
— Вот тебе на! — удивлялись люди. — Почему так?
Додя с минуту помолчал, затем, не глядя на собеседника, холодно пробурчал:
— Коли Гдалье и его бог могли оттяпать у меня мою лошадку, то и мне начхать на святые молитвы…
Сказал он, впрочем, еще яснее, заменив слово «начхать» другим, более крепким. Ответ этот скоро стал известен всем набожным евреям городка. В синагоге молящиеся изумлялись:
— Как же у человека язык повернулся на такое богохульство?
— Хам всегда останется хамом! Умерла у него зимой дочь Рива, кормилица всей семьи, — он смолчал; когда же у него забрали эту полудохлую лошаденку, он богохульничать стал!
О богохульстве Доди сообщили Алтеру Мейтесу. Алтер на это сказал:
— Не поверю. Верно, неправду рассказывают. Не мог этот человек произнести такие богохульные слова. Однако, — добавил он, — горько ему, бедняге, на душе, А Гдалье этот, да простит он мне, подло с Додей поступил. Не по-божески.
К Алтеру прибежал сам святоша Ташкер.
— Что же вы молчите! — возмущался он. — Сейчас Додя на базаре и повторяет те же гнусные слова. Сходите, может, уймете его.
Алтер хоть и был очень занят у своих жерновов, все же набросил на себя кафтан, рваный шарф и отправился на базар.
Возле Доди собрались в кружок евреи. Алтер сразу приступил к богохульнику:
— Послушай, Додя, про тебя худая молва пошла, Я не верю, я всем говорю: не может этого быть. Это ложь, клевета, поклеп на тебя возводят…
Додя холодно молчал; окружающие выжидали. Алтер спросил:
— Что ж не отвечаешь?
Додя медленно и упрямо отчеканил:
— Коли бог вместе со своим благочестивым Гдалье мог оттяпать у меня мою лошадку, то и мне нас… на их молитвы.
Пенек немного опоздал. Прибежав на базар, он уже застал только Алтера и Додю. Алтер увещевал:
— …А в-пятых, в священных книгах сказано: «Помни, что возникаешь ты из смердящей капли, что суждено тебе обратиться в добычу червей и что предстоит тебе держать ответ на том свете…» Что же, мало тебе этого? Изволь еще. Там же сказано: «Насильно ты приходишь в этот мир, насильно из него уходишь». И этого тебе мало? Как же ты, зная все это, можешь еще о своей дохлой кляче думать?
Пенеку показалось это странным. Немало и без того горя у Доди, а тут Алтер ему еще перцу подсыпает. Напоминает о смерти, о смердящей капле и подобных неприятных вещах.
Додя молчал.
Алтер спросил:
— Чего же ты молчишь?
Тут Додя вдруг гневно заговорил. Алтер испугался, стал пятиться. Додя, не отставая, наседал на него вплоть до самого дома, осыпал его укорами: