Пятый стаканчик он влил в себя уже без всякого повода, просто для ровного счета. Тут лицо его побагровело, как вареная свекла, под кожей показались синие жилки. Вдруг, закашлявшись, он вытаращил на Пенека налитые кровью смеющиеся глаза и разразился мелким дребезжащим смехом:
— Отец-то твой…
Он как бы умышленно задыхался от кашля и смеха:
— Отец-то твой… умница, не так ли? Делами ворочал! Умнейший человек… А как полегче умереть, не додумался! На это у него ума не хватило…
— На это у него ума не хватило…
Он снова захохотал:
— На дело хватило, а чтоб умереть — ума ни-ни!
Старик попытался пощекотать Пенека под мышками. Пенека охватил страх. Он попятился, отступая от старика к двери, и выбежал на улицу.
Что еще можно осмотреть на винокуренном заводе?
В больших сараях стоят двести откормленных волов. Их откармливают густой бардой; стоят они вплотную друг к другу, — прилечь им негде. Пенек то и дело удивленно оглядывается. Он поражен: неужели и отец, и Шейндл-важная, и ее муж Бериш — отпрыск царя Давида — совсем не брезгливы? Как им не противно? Они ведь простые мясники. Что ж они так важничают? Вся разница в том, что мясник ведет на убой одну или две головы, они же заготовляют сразу две сотни волов.
Что еще можно осмотреть на винокурне? Нижняя полная губа Пенека опущена: это бывает всегда, когда его озаряет мысль. Губа раздувается, синеет, почти опухает. Глаза Пенека словно впитали в себя солнечный день, хотя на улице хмуро и даже накрапывает дождик. От неожиданно блеснувшей мысли Пенек блаженно пьянеет в любую минуту, даже теперь, когда умирает его отец. Он вспоминает о смертельно больном отце, и ему чудится, словно кто-то непрестанно шепчет ему на ухо: «Вернись немедленно домой! Бить тебя некому!»
Однако раз он уже здесь, его одолевает желание облазить и осмотреть весь двор, весь винокуренный завод.
Под большим, пышущим жаром, чисто выбеленным корпусом зияет в земле открытый ход в сырую, холодную яму. Эта яма напоминает погреб. Свет проникает сюда лишь сквозь открытую дверь да щели в дощатых стенах. Из-под досок течет наружу жирная желто-зеленая зловонная жижа: смесь отбросов винокуренного завода и лошадиных нечистот. Из темной глубины этой ямы доносится резкий запах, фырканье храпящих от усталости лошадей, топот копыт, переплетающийся со звуком детского голоса, беспрестанно понукающего лошадей:
— Но, Дереш! Пошла, Каштанка! Но! Пошел! Пошла! Но!
Понукание повторяется бесконечное множество раз. И просто удивительно, как весело звенит молодой голосок, словно возвещая величайшую радость миру.
Было бы в дыре в десять раз темнее, то и тогда Пенек с первого же взгляда узнал бы хорошо знакомый простой механизм, такой же, как в городке, в больших сенях у Ици-крупчатника, только покрупнее. Просто стыдно, что на заводе все это оборудовано так замысловато.
В самой середине ямы — толстый вращающийся брус; из него, как растопыренные руки, торчат два шеста. В каждый шест впряжено по две лошади. Они ходят по кругу вслепую, с завязанными глазами. От беспрерывного топтания на месте лошади взопрели; сверху на них беспрерывно сочатся капли вонючей жижи. Вращаясь, столб размешивает в огромном чане жидкость, которой где-то наверху охлаждают барду, прежде чем она потечет в скотный сарай. Лошади плетутся, ворочают брус, кнут беспрерывно хлещет.
На одном из шестов сидит босоногий, весь в лохмотьях, украинский мальчик, ровесник Пенека. С кнутом в руке он кружится вместе с лошадьми. Правый глаз у мальчика вытек, темнее ночи, левый — зрячий, светлый, живой, веселый — целый мир ликующей радости. При появлении Пенека мальчик перестал возвещать миру радость своим: «Но, Дереш!» Левый, зрячий, засиял и с любопытством уставился на Пенека, словно вопрошал: «Ты кто будешь — друг или враг?»
Пока что Пенек попробует повести себя так, как подобает в подобных случаях, — словно украинского мальчика здесь вовсе нет: вскочив на второй, свободный шест, он уселся на нем верхом и поехал по кругу. Хотя Пенеку уже двенадцать лет, он все еще придерживается того мнения, что самыми глупыми людьми на свете часто бывают взрослые. Взрослые считают, что езда приятна лишь тогда, когда куда-нибудь направляешься. Пенек же уверен, что ездить хорошо всегда, даже когда никуда не приедешь. Главное: ехать!
Так он и сделал, «проехав» по кругу раз пятнадцать. Только после того он пригляделся к мальчику, сидевшему на другом шесте. В двух разных глазах этого мальчика отражались два мира: один — слепой, мрачный, полный злобы; другой — ясный, лучезарный, благодушный. Пенек не возражал бы против их слияния воедино. Зрячий глаз не был бы таким солнечно-ласковым, зато другой, слепой, стал бы менее озлобленным.