— Гмм… Гмм…
Промычал он так минут пять. Потом заговорил. И тут выяснилось, что добродушный Шолом ни на кого не сердился. Он только заметил:
— Письмо неясное. В нем только и было сказано, что папа хочет, чтобы я приехал.
Этим он намекнул, что от него напрасно скрыли правду.
У Шолома мягкий, бархатный голос застенчивого человека, который стесняется людей. А наедине он и песню споет, и даже, пожалуй, не сфальшивит.
Шолом на голову ниже Шейндл-важной. У него темно-серые глаза и белая, нежная кожа, как у молодого холеного ксендза. Короткая маленькая бородка темнее волос на голове. У Шолома вид человека, всю жизнь питавшегося одним молоком и яйцами. После женитьбы он безвыездно жил у богатого тестя, полуцадика, где-то на границе Волыни. У тестя он и приобрел этот изнеженный вид. У тестя же он учился «искусству» сочетать большое богатство с большим благочестием.
По словам Шолома, о болезни отца он догадывался. Жене его приснился на днях дурной сон. Все поняли, что Шолом по-прежнему очень любит жену и придает значение ее снам.
В середине ночи они подошли на цыпочках к дверям отцовской комнаты и, не входя, прислушались, спит ли отец. Детей, Фолика и Блюму, будить не стали. Пенека — тем более. Перед тем как лечь спать, мать, Шолом и Шейндл-важная беззвучно всплакнули. Шолом промолвил:
— Бог не оставит нас. Он поможет.
Шейндл-важная, чтобы не лишить себя удовольствия спокойно поспать остаток ночи, поспешно и грубо оборвала разговор:
— Знаешь, мама, бог не любит, когда чрезмерно тоскуют.
Утром Шолом, поднявшись гораздо раньше, чем привыкли вставать в «доме», сидел один в столовой и пил чай. Глаза его были полузакрыты, беспокойные губы шевелились, готовясь к утренней молитве. Шейндл-долговязая поминутно шмыгала через комнату. Ее большие круглые глаза пылали, как всегда, когда в доме гостил новый человек. Она глазела на Шолома. Все его повадки казались здесь чуждыми. Он их набрался, по-видимому, в диковинном доме своего тестя. Михоел Левин, бывало, молился очень тихо, быстро, незаметно, забравшись куда-нибудь в уголок. А этот… смотри! С раннего утра его губы уже в движении, — а еще только собирается молиться. На кухне Шейндл-долговязая о нем сказала:
— Раскачивается перед молитвой во все стороны, что твой маятник. Облизывается, словно перед вкусным блюдом.
Тут же в кухне сидел за завтраком Янкл и пил жидковатый чай без молока, который называл «чай по-солдатски». Он сказал:
— А я прозвал Шолома давно, еще до того, как он женился, знаете как?
Он хлебнул из стакана.
— Вот послушаем мудрое слово, — насмешливо откликнулась Буня.
Янкл:
— Прозвал я его очень коротким именем…
Шейндл-долговязая, вытирая стаканы:
— Ну?! Скажите же наконец!
Янкл, допив последний глоток чаю:
— Я его прозвал просто: «не».
Буня не упустит случая показать свое пренебрежительное отношение к остротам Янкла. Вот уже несколько времени она с ним вновь не в ладах. Она делает брезгливую гримасу:
— Может, вы меня надоумите, разъясните, в чем здесь соль?
Янкл:
— Прозвал я его «не», стало быть, знаю за что. «Не» означает вот что: не умный, но и не такой дурак, чтобы не посмеяться над чужой глупостью; не злой, но и ничего своего не уступит. Словом, «не» — и все тут. Я-то его знаю!
Шейндл-долговязая вышла с пустым подносом в столовую, но тотчас вернулась смертельно бледная, словно восковая от испуга. От страха, как это с ней всегда бывает, она сразу охрипла:
— Боже мой! Старик с постели встал… Посмотреть страшно!..
Она заломила руки:
— И откуда у него силы взялись, чтобы встать?.. Мертвец, чисто покойник!
Было так.
Михоел Левин, истощенный бессонницей и непрекращающимися болями, лежал в постели неподвижно, с закрытыми глазами.
Рано утром из отдаленной столовой донесся до него тихий молитвенный напев. Он сразу понял, что приехал кто-то из сыновей, даже догадался, кто именно. Его мысль сразу заработала быстро, как в прежние годы, когда он был совершенно здоров. С лихорадочной торопливостью нащупав домашние туфли, он сунул в них ноги и быстро поправил на груди безжизненно повисшую бороду. На его мертвенно-бледном лице вспыхнул слабый румянец. Накинув поверх белья темный халат, он двинулся по дому. Сильное возбуждение заглушило на время жестокую боль. Как-то недавно, когда у него спросили, хочет ли он повидать своих старших сыновей, он ответил: «Ну да, конечно… Ничего больше в жизни не осталось…»