Иона быстро и громко переспросил:
— То есть как?
И снова долго молчал, глядя на счета винокуренного завода. Он делал при этом все, что делает человек, привыкший к быстрым решениям: пробегал проворным взглядом торговые записи, дергал себя нетерпеливо за ус, но соображал туго. Мысли его ворочались медлительно, лениво. Дело было сложное. Спросить больного отца невозможно. Оставить так, как есть, значит сразу же после смерти отца начать раздоры из-за наследства. А оспорить немедленно передачу завода еще хуже. Это значит начать дрязги вокруг наследства уже сейчас, еще при жизни отца. Можно, конечно, взглянуть на дело и так: если отец не обещал Шейндл-важной принять от нее завод, то она, солгав, совершила постыдный поступок. Но можно посмотреть на дело иначе: то, что он, Иона, сейчас, у постели больного отца, уже занят мыслями о наследстве, — еще постыднее.
Кассир Мойше спросил:
— Как же все-таки быть?
Иона сильно дернул себя за ус и переспросил быстро и очень громко:
— То есть как?
Позднее Иона, с глазу на глаз с Шоломом, рассказал ему об этом деле. Благочестивый Шолом всей этой истории не поверил, побледнел от волнения, но ничего не сказал, ограничившись привычным «гм, гм!». Он уважал старшего брата, почти как отца, и испуганно ждал, что тот скажет.
Братья позвали мать и о чем-то шептались с ней. Пенек, не упустивший случая подслушать, уловил глубокий вздох матери:
— Дети, дети мои! Чем вы сейчас заняты!..
Мать безмерно любила детей. Дети безмерно любили мать. Они переговорили о многом. Мать сказала:
— Подумали ли вы, как «он» относится ко мне… В его завещании я значусь на самом последнем месте. Хуже падчерицы!..
Она зарыдала.
В мастерской портного Исроела, заваленной готовым и наполовину сшитым платьем, работа над костюмчиком для Пенека подвигалась быстро. Не костюмчик, а почти живое существо, притом не вполне законнорожденное… Ибо его матерью была ложь. Ведь Пенек солгал портному: никто в «доме» не отдавал распоряжения шить костюм!
Пенек и не ожидал, что его ложь породит такие последствия. Костюмчик, правда, еще не готов, но обрастает каждый день новыми частями, то рукавом, то воротником, — загляденье, а не костюм! Он становится все более соблазнительным, неотразима влечет к себе Пенека.
Чем ближе к завершению костюм, тем сильнее тянет Пенека в дом Исроела, взглянуть на свой новый наряд. Но посещать так часто Исроела неудобно, это может повредить Шмелеку. Вот напасть!
Для иного человека надеть новый костюм — дело заурядное, будничное. Для Пенека — это праздник. Он и не запомнит, когда последний раз надевал обнову. Все, что на нем, заношено, изодрано, кое-где заплатано Шейндл-долговязой. Разумеется, еще никто не умирал от того, что ходит в обносках. Но покажите Пенеку человека, которому не хотелось бы к лету приодеться! Тем более когда два раза в день ты примеряешь костюм и ощущаешь всем существом, что его пригоняют к твоим плечам, к твоей талии, именно к твоей, а не к чьей-либо чужой. Тем более если твой костюм создается на твоих глазах. Вот только что лежал бесформенный кусок материи, правда довольно красивый, этакий серенький, но все же это было лишь мертвое, безжизненное сукно. К тому же его изрезали, искромсали, превратили в лоскутья — смотреть было больно! Большие портновские ножницы в руках Исроела мрачно лязгали, как нож убийцы. За один лоскут взялся сам Исроел, а два более узких поручил Пейсе. И хотя Цолек здесь больше не работает (Шмелек сулит ему за это золотые горы, обещал отца родного заменить), все же работа как-никак, а подвигается.
Одна боковина уже подшита холстиной, сметана на живую нитку, местами отутюжена, местами прострочена. К боковине подшита спинка, швы белеют на сукне. Рукавов еще нет, коленкоровый воротник таков, что дерни — он отлетит. Но все-таки это уже «нечто». Оно уже пахнет собственным запахом и запахом раскаленного утюга, с часу на час становится милее и как бы говорит Пенеку: «Это будет не костюм, а загляденье!»
Но это как раз и удручает Пенека. С одной стороны, ему нужно в интересах Шмелека приложить все усилия, чтобы работа Исроела замедлилась, даже приостановилась. С другой — Пенек беспрерывно ловит себя на желании поскорее увидеть костюм готовым, хоть и не уверен, придется ли ему его надеть. Ведь вся затея построена на лжи.
Пенек просто не знает, что ему делать. Вот так беда! Положение со дня на день осложняется.
Шмелек уже заложил у Гдалье — «птицы палестинской» — свои новые ботинки и женино зимнее пальто, но получил за это гроши. Пальто он шил сам, и оно было полумужским-полуженским. Если этот прохвост Пейса не оставит сегодня завтра работу — дело дрянь. Шмелек и сам этого не скрывает: