Пенек не знал, что ему ответить. Тогда Иона наградил его оплеухой, присовокупив:
— Чем ты занимаешься? Не знаешь, что ли, как тяжело болен отец?
Пенек кинулся на брата с кулаками. Но Иона был сильнее, и Пенек пустил в ход зубы, — настолько он был взбешен тем, что Иона пытается присвоить себе права отца. Иона злобно отшвырнул его от себя и пошел в дальний угол двора, в уборную. Пенек подкрался к уборной, запер ее снаружи и удрал. Пусть новый отец посидит там, постучит в дверь! Хорош у него будет вид, когда весь дом сбежится, чтобы выпустить его из уборной!
Вечером Пенек возвратился домой с опаской. Но страх его был напрасен. Из уборной, как это потом выяснилось, Иону выпустил кучер Янкл. Помимо него, никто не видел беспомощного положения Ионы.
— Дурачок ты! — сказал, смеясь, кучер. — Иона смолчит. Ему ведь стыдно рассказывать об этом.
На кухне помимо Буни работала жена бондаря Мойше — Мехця. Сам Мойше, отбыв в соседнем городке наказание за кражу досок Арона-Янкелеса, не вернулся домой. Он пустился по белу свету в поисках счастья, — уж таков был этот человек! Встречного подводчика он попросил сообщить жене:
— Передай моей Мехце: либо в золоченой карете вернусь, либо в кандалах меня приведут.
Соседи говорили:
— Не вернется Мойше! Не видать ей его больше, как ушей своих…
По лицу Мехци трудно было понять, дошли ли до нее эти разговоры, так покорна, тиха и безответна была она. Раз только рассказала она на кухне о семье богатых Ташкеров, где она служила раньше, о том, какая неряха и злюка жена Ташкера; а уж скупа до того, что даже достаточно хлеба не дает прислуге.
Пенек тоже кое-что знал об этой растяпе, жене Ташкера. Он рассказал об этом на кухне: жена Ташкера как-то пришла в хедер, где в числе других ребят учился и ее единственный сын, балованный, дерзкий мальчишка. Она потребовала объяснения у учителя:
— Почему вы вчера ударили моего мальчика?
— За дело… — буркнул учитель. — Он заслужил это — скандалист он, буянит очень.
— Странный вы человек, — сказала жена Ташкера. — Вы бы лучше наказали какого-нибудь другого мальчика, а мой запомнил бы это и побоялся шалить…
На кухне это вызвало всеобщее возмущение. Буня сказала:
— Не пойму я, как это у нее наглости хватило? Какая дрянь! Богатым, значит, все позволено? Нам, бедным людям, такая штука и в голову не взбредет.
Кучер Янкл заметил:
— Ну да! Бедняк, когда поспорит, может в кровь избить, изувечить, даже насмерть убить. Но пакостить, как эта Ташкериха, он не станет…
За окном садилось весеннее солнце, такое же дымное, как и все вокруг, как и весь «дом» с больным отцом в дальней комнате.
Пенек вспомнил о бедных уличках окраины, о Нахмане, Борухе, о домике портного Исроела, где для него шьют костюм, о Шмелеке…
Ах да! Он сегодня еще не отнес Цолеку еды, чуть не забыл об этом! Нужно срочно стянуть что-нибудь съестное и побежать к Шмелеку. Ну и обузу взвалил на себя Пенек!
Пенек вспоминает распрю между портным Исроелом и подмастерьем Шмелеком, в которую он, Пенек, впутался. Да и, кроме того, костюм… Беда одна! Что будет, когда Исроел сошьет и принесет его сюда в «дом»!..
Шалый, сумасшедший день выдался в городке. Это было в самый полдень.
Со всех окраин люди бежали взглянуть на подкатившую к «дому» нарядную зеленую карету на дутых шинах, закрытую со всех сторон, сверкавшую черным лаком. У запряженных в карету холеных английских рысаков бабки были обмотаны белым полотном.
В толпе нашлись охотники взглянуть лошадям под брюхо.
— Ну что? — спрашивали окружающие. — Жеребцы?
— Ого! Самые настоящие!
В толпе переговаривались:
— Большие баре иначе как на жеребцах и ездить не станут…
Муне посчастливилось открыть дверцу кареты. Он успел заглянуть внутрь, увидеть мягкие упругие подушки на сиденье голубого плюша.
— Ни за что не сел бы на них, — уверял Муня, — хоть озолоти меня. Боялся бы запачкать.
В карете прибыл сын Иойнисона — Шавель — с Верхнепольского сахарного завода. Он приехал «навестить больного». Впрочем, его приезд можно было объяснить и по-иному: нужно же было ему в конце концов осмотреть самому местный винокуренный завод, купленный им за глаза на слом.
Его отец, старый арендатор Верхнепольского сахарного завода, онемечившийся Иойнисон, проповедник «трех сил», задумал все очень хитро. Прикинувшись больным, он отрядил к Левину своего сына — не арендатора, а настоящего хозяина сахарных заводов. Этим старый Иойнисон как бы подчеркивал уважение, оказываемое «дому». Одновременно он достигал и другой цели. Ему уже надоело писать письма, всячески доказывая Михоелу Левину, что тот должен освободить его от участия в злосчастном пивоваренном заводе: «Одно из двух: либо я выхожу из компании, либо как участник имею равный с вами голос и могу требовать ликвидации предприятия и продажи завода на слом», «…нести ежегодно убытки я больше не намерен», «до этого пункта мы шли с вами вместе, а дальше мне не по пути… как это сказано в библии: „И вышел Яков из Вифлеема…“»