— Видал, как он перед миллионщиком спину гнул? Поклоны клал… Богохульник, а к миллионщику, как и всякий, чувствует уважение!..
Глава двадцать четвертая
Если Пенек не отделается от костюма, который шьет для него портной Исроел, то беды не миновать.
— Это будет такой скандал!
Пенек уже достаточно взрослый, чтобы понять создавшееся положение.
Даже Шейндл-долговязая и кухарка Буня вздыхают, вспоминая о заказанных ими к празднику ситцевых платьях.
— Нечего сказать, хороший это будет праздник…
— Верно, ни разу не придется надеть обновку.
На лице кучера Янкла можно прочесть: «Где уж там! Не до платьев будет!»
Он говорит о больном Левине:
— Видно, долго не протянет…
Буня жалуется:
— Несчастные мы, вот и все! Даже и в праздник сами себе не хозяева. От такого праздника радости не жди!
Что же в таком случае остается сказать Пенеку? Вот глупо вышло! Вдруг в тот самый час, когда начнут оплакивать умирающего отца, в «дом» ввалится Исроел: «Пожалуйста, вот костюм, заказанный для Пенека!»
А плакать в «доме» уже понемногу начали. Плакали пока еще не очень сильно, но все же на кухне это услышали. Буня, возясь у печи, сказала:
— А плачут совсем по-простому, как бедняки. Только чуточку тише.
Все молчали. Буня добавила:
— Как говорит сапожник Рахмиел: «Рамы в домах у богачей двойные, оттого их дух наружу не выходит».
Было это до того, как в «доме» начали плакать по умирающему Левину. После отъезда Шавеля все — и мать, и Шейндл-важная, и Иона, и Шолом — были радостно настроены и оживленно толковали с таким видом, словно заключили выгодную сделку. Шавеля разбирали по косточкам:
— Он приехал поговорить о пивоваренном заводе.
— Ясное дело!
— Это сразу было видно.
— Для того старый Иойнисон его и прислал.
— Хорошо мы сделали, что не завели с ним разговора в гостиной.
Иона добавил:
— Умно сделали, что повели его прямо к отцу.
У Шейндл-важной лицо вдруг становится скорбным, задумчивым.
— Да, — говорит она, — Шавель едва увидел больного отца, сразу в лице изменился. Онемел…
Все знали, отчего Шавель «изменился в лице».
Увидев больного, он сразу понял: о том, чтобы повести разговор о пивоваренном заводе, сейчас нечего и думать.
Все в «доме» это сознавали, но никому и в голову не приходило, что они сыграли на болезни отца, использовав ее для своих торговых дел. Все были чрезвычайно довольны ловкой выдумкой Ионы. Введя Шавеля к отцу, он как бы говорил с гостем начистоту: «Ты ведь приехал не проведать больного, а поговорить с ним о делах. Изволь, говори!» Все были довольны и тем, что эта выдумка пришла в голову именно старшему в семье — Ионе, который и в будущем станет вести все дела «дома». Значит, можно успокоиться — есть надежная опора. Они не спускали глаз с Ионы, смотрели на него с восхищением, особенно Шолом. От избытка чувств он несколько раз произнес:
— Гмм… гмм!..
Мать вздохнула:
— Дети мои, дети…
Ее всегда преследует страх: бог может покарать за неумеренную радость. Этот страх она испытывает особенно сильно теперь, когда так тяжело болен хозяин дома…
Предчувствия матери оправдались. К вечеру отцу внезапно стало хуже.
В полдень, как каждый день, у постели больного возился врач вместе с Муней. На этот раз врач долго применял разные катетеры, но ничего не мог добиться. У измученного Михоела не хватило сил вынести чудовищную боль, и он на несколько минут потерял сознание. Врач был вынужден оставить его на время в покое. В «доме» тихо всплакнули. Шейндл-важная заломила руки, зубы у нее стучали, и она набожно набросила шарф на голову. Мать едва добрела до спальни, упала без сил на кровать. Поминутно она посылала узнать, что с больным. Кассир Мойше сказал входившему Ешуа Фрейдесу:
— Так плохо ему еще никогда не было.
Муня в сторонке уверял:
— Во всем виноват доктор. Рука у него тяжелая. Пальцы деревянные.
У самого Муни пальцы очень ловки, словно созданы для того, чтобы перебирать тонкие механизмы. Муня считает, что ум у человека сосредоточен не в голове, а в пальцах. Так он и говорит:
— У одного рука умная, у другого — дура дурой.
Потому-то он невысокого мнения о враче, пользующем Левина.
— То есть он, — говорит Муня, — врач хотя и приличный, но руки у него никудышные. Настоящие лопаты.
Муня и теперь уверен: